Корпус 38 - Режи Дескотт

Конечностей в виде свастики ему достаточно. Речь идет о знаке его приятеля Змея.

И все же это что-то дает — оказаться там, где он уже был несколько лет назад. Это трудно объяснить — без сомнения, ничего рационального, не поспоришь, однако вот они — первые шаги, которые двое делают навстречу друг другу, чтобы лучше друг друга узнать.

Впрочем, Мюллер не хочет его разочаровывать. Многие годы Змей кому-то адресовал свои знаки. И Мюллер решил, что именно ему они и адресованы. Потому что, несомненно, он первый установил связь между разными жертвами и потому что он единственный понимает смысл происходящего.

Отныне они со Змеем связаны нерасторжимыми узами, говорит он себе, увековечивая сцену цифровым аппаратом под заинтересованным взглядом своего провожатого. По крайней мере, Змей достиг своей цели: в лице Мюллера он располагает лучшей публикой из всех возможных.

Замбрино, журналист из «Ла Стампа», смотрит, как Франсуа засовывает фотоаппарат в левый боковой карман брезентовых штанов. Француз бросает последний взгляд на свастику, образованную белой пластиковой лентой, лежащей в грязи, и идет за своим итальянским коллегой к его машине.

— По-твоему, это неонацисты постарались? — спрашивает Замбрино на отличном французском, трогаясь с места на своем «фиате». — В Италии они встречаются.

— Видишь ли, меня это коснулось недавно, — отвечает Мюллер, глядя на блестящий череп своего собеседника. — По-моему, это работа маньяка. Свастика нужна лишь для того, чтобы обозначить удар. Яркий символ, ассоциирующийся к тому же с самым очевидным злом. Правда, здорово?

— Как знать. Во всяком случае, нужно иметь наглость, чтобы делать такие вещи.

— Это… Впрочем, я могу ошибаться. Еще слишком рано утверждать наверняка.

— Вряд ли ты в таких историях ошибаешься. Но эту поездку туда и обратно мне трудно понять. Париж — Милан, просто чтобы увидеть эту грязную яму?

— Ну, скажем, я воспользовался случаем повидаться с тобой, — ответил Мюллер — точно выбросил мяч за боковую.

Замбрино понял, что бесполезно упорствовать.

— Отвезти тебя куда-нибудь пообедать? Я знаю отличное место.

— Даже не сомневаюсь.

Машина выезжает со строительной площадки и катит по улице.

— Только не говори мне, что у тебя аппетит пропал, — замечает наконец итальянец, чтобы нарушить тягостное молчание. — Дружище, у матушки Морини миланский эскалоп, какой ты в жизни не пробовал, и к тому же ризотто в черном соусе из каракатицы! Прелесть!

— Извини, я задумался. Я спрашивал себя, кто мог это сделать… Понимаешь, на него еще ничего нет. Не известны ни его возраст, ни национальность, ничего. И так продолжается, по крайней мере, шесть лет. Может быть, он умер. Или в тюрьме. Поди разберись.

— Ни за что не поверю, будто ты проделал это путешествие без малейшей информации.

— Да нет. Как раз эта свастика меня интересует. Понимаешь, распятие — это всего лишь символическое изображение тела с пригвожденными к кресту руками в виде буквы «Т». Тогда почему бы не сделать из тела свастику?

Не отпуская руль, итальянец странно смотрит на него. Мюллер в ответ обворожительно улыбается. Глаза Замбрино начинают блестеть от злости.

— То есть ты предпочел бы, чтобы он был жив, твой чокнутый, если я тебя правильно понял.

— От тебя ничего не утаишь.

— Тебя беспокоит, что такой тип может умереть своей прекрасной смертью. Так французы говорят? — продолжает он, оборачиваясь.

— Вроде того.

— Итак, я тебя разгадал. В тебе главное — охотник, да? Ты выходишь из роли журналиста… Я еще предпочитаю политические истории. Даже с Берлускони они не такие грязные. Так честнее. Меня не заставишь барахтаться в грязи. Не хочешь ли привить мне свои вкусы?

Вместо ответа Франсуа Мюллер едва заметно улыбается; собеседник, поглощенный дорогой, не замечает этой улыбки. Однако она не имеет ничего общего с перспективой ужина с Замбрино.

В душевой слева — четыре белых эмалированных умывальника, над каждым стенное зеркало. Справа — несколько душевых кабин. Часто по утрам зеркала покрываются водяной пленкой пара, несмотря на открытые форточки, и это мешает бриться.

Данте стоит один перед раковинами. Позади него последняя кабина справа превратилась в место музыкального омовения. На краю умывальника прямо перед ним пена для бритья, одноразовая бритва, пластиковый стаканчик с зубной щеткой и тюбик с зубной пастой.

По розовому цвету стаканчика и флакону с пеной он опознал Бена Машина. Тот как раз поет оперную арию. Данте кажется, что он узнал «Волшебную флейту». Как обычно, Бен поет в сортире.

Бен Машин бреется и чистит зубы перед тем, как принять душ. Через пять минут Данте увидит, как Бен выходит.

Данте обмазывает пеной подбородок и щеки. Белая мыльная борода контрастирует с его кожей. Он начинает старательно бриться. На щеках лезвия работают как снегоочистители, оставляя за собой темный и правильный след. Он больше не слышит ни шума воды, ни «Волшебной флейты». В зеркале он видит обнаженный торс удаляющегося певца, полотенце обернуто вокруг талии.

Данте перевели в корпус 37. Его лицо — свидетельство четырехмесячного лечения, четырехкратного ежедневного приема таблеток. Жир образует мягкий слой под кожей, о существовании которого напоминает бритье.

— Все в порядке?

Он поворачивает голову налево. Показывает поднятый палец исчезающему Жюльену.

Он закончил. Он кладет бритву на умывальник, потом входит в душевую кабину — всегда одну и ту же, вторую от входа. Он голый, полотенце висит на крючке. Он открывает краны, ждет, когда вода нагреется, и шагает под струю.

Он поднимает голову, и вода льется ему на лоб. Кабинка полна пара, слышен лишь шум воды. Ему хорошо.

Внезапно в спину дует холодом. Не успевает он обернуться, как его швыряет вперед. Он крепко ударяется лбом о стенную плитку. Оглушенный болью, ощупывая голову, он получает удар по почкам, другой — по ногам, и падает.

Ему, голому, лежащему в воде, остается лишь свернуться калачиком, округлив спину, прижав колени к груди, а сжатые кулаки — к ушам, чтобы избежать худшего. Враг продолжает бить, наставляя синяки на спину, бока, руки и бедра.

От водяных потоков удушье только сильнее. Сточное отверстие втягивает воду пополам с кровью. А тот, другой, нанося удары, что-то кричит — Данте не разбирает слов.

Он едва понял, кто его обидчик. Пациент, которого до прихода в 37-й он видел секунды две подряд, не дольше.

В какой-то момент он чувствует, что теряет сознание. Он думает, что умирает. Звон разрывает барабанные перепонки. Без сомнения, этот удар сильнее прочих. Он оглохнет. А потом шум воды заглушает сигнал тревоги. Возникают люди и крики, которые все разъясняют.