Военное дело Московского государства. От Василия Темного до Михаила Романова. Вторая половина XV – начало XVII в. - Виталий Пенской

Не менее, если не более негативный эффект имело «силное имание» на своей земле, поскольку проходящие ратники особо не церемонились, «ставясь» «в селех и в деревнех» и удовлетворяя свои потребности, как это было в 1439 г. Тогда воины князя Дмитрия Шемяки и его братьев, шедшие на войну с ханом Улуг-Мухаммедом, умудрились «отличиться», заслужив себе недобрую славу – «все пограбиша оу своего же православнаго християнства и мучаху людеи из добытка и животину бьющее назад себе отсылаху, а ни чим же не розоидяхуся, все грабляхоу и неподобная и скверная деяху»[66]. Другой аналогичный пример – во Пскове в 1473 г. государевы служилые люди «начаша… чинити над псковичи силно, а иное собою всячиноу у псковичь грабити, бе бо с ними и тотарь тако же приехало много»[67].

Понятно, что такого рода эксцессы, повторявшиеся с завидной регулярностью, вызывали недовольство не только у тяглецов. Они, с одной стороны, подрывали авторитет верховной власти (от которой ожидали, что она будет держать своих людей в узде и придерживаться «твердо добраго закона правило, иссушаа крепко безакониа потокы»[68]). С другой же стороны, опустошения, наносимые буйными детьми боярскими и их людьми, разорение ими крестьян и посадских препятствовали выполнению ими своих обязанностей перед государем – исправной выплате податей и несению повинностей. Не секрет, что «силное имание» в немалой степени способствовало запустению северо-западных уездов в ходе Войны за ливонское наследство 1555–1595 гг.[69]

Естественно, что власть стремилась минимизировать урон, наносимый произвольными реквизициями «ставящихся» проезжих ратников. Так, например, в разного рода льготных, жалованных и иных подобного рода грамотах освобождение от «силного имания» входило в обязательный список привилегий, получаемых адресатом грамоты от государя, причем формула такого освобождения практически не менялась от времени ко времени: «В тех селцах у них не ставятца мои, великого князя, бояре, и воеводы, и ратные люди, и никакие ездоки, ни подвод, ни проводников у их людей не емлют, ни кормов на них не збирают, ни овса, ни сена, ни иного ничего. А хто у них станет в тех селцах в церковных силно, и что ся тем их людем каков протор или гибель учинит в их стоянье каково нибуди, и на тех велю то все доправити вдвое без суда и без правды»[70]. Более того, что в эту формулу был внесен пункт о наказании мародеров и грабителей («а хто у них (крестьян. – В. П.) станет силно, да что возьмет, и тому платити без суда и без ысправы»[71]). Любопытно, но польский шляхтич С. Немоевский отмечал в своих записках в начале XVII в., что у московитов в обычае правило – «если бы кто в походе насильственно взял что-либо из припасов, хотя бы только сена – суровое наказание»[72]. В том, что это были не пустые слова, могли убедиться на собственном примере воевода князь М. В. Глинский и его люди: «И царь и великии князь про то (грабежи и насилия. – В. П.) на него (Глинского. – В. П.) опалался, и велел обыскати кого грабили дорогою, и на нем иным доправити те грабежи…»[73]

В отдельных же случаях «силное имание» попросту воспрещалось. И запреты эти диктовались либо политическими соображениями – например, в ходе кампании 1380 г., когда Дмитрий Иванович при вступлении своих ратей на Рязанщину «заповеда коемуждо полку, глаголя сице: «Аще кто идет по Рязаньской земле, да никтоже ничемуже коснется, и ничтоже возметь у кого, и ни единому власу коснется»[74], – либо сугубо военными, как это было в ходе Полоцкого похода Ивана Грозного: «Путное же царево и великого князя к Полотцску шествие нужно и тихо, потому что царь и велики князь всеми полки шел к Полотску одною дорогою и заповедь великую положил: перешед за рубеж, изо всех полков никакова человека по корм, ни на иную какую добычю отпущати не велел, чтобы теми малыми делы болшого дела не теряли (выделено нами. – В. П.)…»[75] Да и в целом, как уже было отмечено выше, «силное имание» и реквизиции не работали на слабо заселенной, с неразвитой инфраструктурой местности, которая оказывалась неспособной прокормить более или менее крупные воинские контингенты, особенно если, по тогдашнему обычаю, местное население «как поидет рать, ино хлебы все свозят в городы, а сена пожгут»[76].

Не меньше, если не больше, проблем (правда, иного характера) возникало в том случае, если служилые люди должны были везти «людцкой и конский корм» с собой (из расчета на все время кампании – пускай на те же три месяца, как в случае с Полоцким походом). То, что работало в те времена, когда войско в походе насчитывало несколько сот или тысяч человек, в случае с армией, имевшей десятки тысяч «едоков», двуногих и четвероногих, работать переставало. Ведь даже если посчитать требуемый припас по минимальной «Герберштейновой» норме (при средней грузоподъемности подводы/саней около 300 или несколько более килограммов, а навьюченной лошади – около 100 кг[77]), то обоз войска, насчитывающего десятки тысяч ратных, обозных служителей и коней – строевых, вьючных и обозных, – вырастал до фантастических размеров. И это без учета артиллерийского обоза, повозок под имущество детей боярских (под те же доспехи и оружие, которые на марше обычно не носили, а везли в телегах, не говоря уже об одежде, шатрах, палатках, посуде и прочей «рухляди»[78]) и подвод же, на которых для скорости марша по двое-трое ехали стрельцы и казаки![79] В итоге складывалась ситуация, которую русский военный теоретик А. А. Свечин словами французского же военного теоретика XVIII в. Ру-Фузильяка характеризовал как «большие армии, многочисленные штабы, сильные парки, большие обозы, большие магазины, большие склады фуража, большие госпиталя, одним словом, большие затруднения, большие злоупотребления, маленькие способности – и большие поражения…»[80]. Обремененная колоссальным обозом армия становилась неповоротливой и малоподвижной, что противоречило самим основам московской стратегии и тактики.