Золотое дерево - Розалинда Лейкер

* * *

Тем временем в другой части города Николя Дево разыскивал дом, который не видел много лет — с тех пор, как он и его отец бежали из Лиона. Дом был расположен в квартале Лакруа Рус — там, где несколькими часами раньше произошло столкновение катафалка и свадебной кареты Рошей и было нанесено оскорбление памяти отца Дево.

Николя поднялся по крутой каменной лестнице и, выйдя на узкую петляющую улочку, взбирающуюся по склону холма, пошел по ней. Из окон высоких каменных домов, выстроившихся в сплошную линию по другую сторону улочки, распространялся смешанный запах острого соуса, супа и вина — люди садились за ужин. Когда сумерки сгустились, в окнах появились огоньки зажженных светильников.

На Николя нахлынули воспоминания… Он провел детство на этих улицах, в одном из крошечных, огороженных каменными стенами внутренних двориков он в первый раз познал физическую близость с местной девушкой; он учился здесь нечуткому ремеслу ткача, будучи сыном торговца шелком, который усаживал его за ткацкий станок в любую свободную от школьных занятий и приготовления уроков минуту. В отличие от семьи Рошей, которая еще несколько поколений назад, разбогатев, переселилась из густонаселенного рабочего квартала, расположенного на холмах, в более престижный район, семья Дево осталась в самом сердце ткацкого производства.

Наконец, Николя увидел свой старый дом с почерневшим фасадом. Двустворчатая деревянная дверь с железной колотушкой в форме руки была освещена уличным фонарем, висевшим на цепях напротив пес; к двери с мостовой вели всего лишь две ступеньки. Николя нащупал в кармане сюртука ключ — ключ, который должен был вернуть его в прошлое. Прежде чем отважиться войти в дом, он отошел на середину улочки и бросил взгляд на окна четырехэтажного здания, которые были закрыты плотными ставнями, а на первом этаже к тому же еще и снабжены витыми решетками. Что увидит он там, в хорошо знакомых комнатах, после стольких лет разлуки? Николя знал, что после того как он и его отец бежали, в доме был устроен обыск. Возможно, их семейный очаг разграблен, а оставшиеся вещи и сами стены покрылись многолетней пылью и плесенью. Приготовившись к худшему, Николя сунул ключ в замочную скважину и с большим трудом повернул его в заржавевшем замке, которым давно уже никто не пользовался; дверь широко распахнулась.

Свет уличного фонаря высветил выложенный мраморными плитками пол прихожей и темнеющую в глубине лестницу, ведущую наверх. Молодой человек переступил порог и закрыл за собой дверь. В нос ему ударил запах пыли и запустения — так пахнут брошенные, нежилые дома, оставленные своими хозяевами много лет назад. На столике у стены стояла лампа, и Николя, стряхнув с нее паутину, зажег ее. Подняв лампу над головой, он огляделся вокруг. На стенах так же, как и прежде, висели картины, ни один стул в прихожей не был перевернут. Ничто не свидетельствовало о прошедшем здесь обыске и вторжении посторонних людей. Николя взялся за ручку одной из двустворчатых дверей первого этажа — она вела в главную гостиную дома.

Переступив порог, он застыл, увидев полный разгром некогда прекрасного помещения. Ущерб, нанесенный убранству гостиной, трудно было себе вообразить. Шелковые панели, которыми были обиты ее стены, висели пыльными клочьями, изрезанные чьей-то безжалостной рукой. От кресел, покрытых позолотой, остались одни щепки, мягкие сиденья были изрезаны, парча с них содрана, так что наружу выступал конский волос, служивший набивкой; одним из кресел, по всей видимости, разбили зеркало, висевшее над мраморным камином, и оно валялось теперь внизу у каминной решетки вместе с осколками. Сердце в груди Николя сжалось от гнева и отвращения — до того омерзительна была эта картина варварского разгрома. Образцы самых изысканных тканей, когда-либо изготовленных на ткацких станках семьи Дево, пошли на украшение этой гостиной, где отец Николя принимал своих деловых партнеров и лучших клиентов.

Осторожно переступив через обломки и осколки, Николя подошел к другой двери, ведущей в смежную длинную узкую комнату, служившую галереей, по стенам которой висели тканые портреты и гобелены. Войдя туда, Николя увидел, что все эти произведения декоративно-прикладного искусства не пострадали, однако часть шпалер была сорвана и валялась на полу, а часть висела вкривь и вкось на стенах галереи. У Николя создалось такое впечатление, как будто по этой комнате вихрем промчался некто обезумевший, охваченный слепой яростью, которую он выместил на портретах и гобеленах, срывая их на бегу со стен.

Николя нагнулся, чтобы поднять несколько упавших шпалер с разбитыми в щепки рамами. На одной из них было выткано белым шелком по нежно-зеленому фону изображение трех граций, ожидавших суда Париса; этот чудесный образец ткачества был безнадежно испорчен, тонкие нити в нескольких местах оборваны, петли спущены. Эта шпалера, как и некоторые другие в их семейном собрании, датировалась началом прошлого века, тем временем, когда ткацкие станки Дево начали специализироваться на изготовлении тканых шелком картин. Несколько позже отец Николя получил заказ от Людовика ХVI на изготовление из шелка портрета короля, и, таким образом, его монаршая голова, которой было суждено в эпоху Революции скатиться с плеч, запечатлелась с поразительным сходством на одной из тканых картин в обрамлении голубых незабудок, выбор которых для орнамента выглядел в некотором смысле пророческим. Портрет висел в Версале, где вызывал всеобщее восхищение, а потому семья Дево получила множество заказов на портреты из шелка от придворных и французской знати, их поток не иссякал вплоть до самого начала Революции. Один из таких портретов так и остался незаконченным, поскольку ткацкие станки Дево остановились сразу же, как только начались бурные события.

Галерея вела в кабинет отца, который не пострадал. Уцелела и следующая смежная с кабинетом комната, где располагалась художественная мастерская — на полочках и столах рядами стояли краски, цветные чернила, кисточки, лежали листы с набросками новых узоров и орнаментов; на мольбертах Николя увидел неоконченные разработки эскизов для гобеленов; все свидетельствовала о том, что здесь шла напряженная работа вплоть до рокового дня 1793 года, когда жизнь в доме замерла.

Комнаты верхних этажей тоже не пострадали, в них все было так, как прежде.

Снова спустившись вниз, Николя вышел во внутренний дворик и открыл ключом дверь, ведущую в помещение ткацкой мастерской. Подняв лампу высоко над головой, он внимательно оглядел шестьдесят ткацких станков, темные застывшие скелеты которых стояли в четыре ряда. Он сразу же заметил, что вандалы изрядно поработали здесь, по-видимому, прежде чем войти в дом. На почерневшем от времени дереве станков виднелись, словно раны, зарубки, сделанные топорами; натянутые нити основы и уже вытканные куски ткани были исполосованы ножами. Изделия, сошедшие именно с этих ткацких станков, а также выполненные в домашних мастерских независимых ткачей, прославили марку Дома Дево во всех уголках мира.

Николя двинулся медленным шагом по одному из проходов между станками, вспоминая, как отец давал ему в детстве задания и усаживал за станок, поскольку хотел, чтобы его мальчик знал все тонкости ткацкого дела. Самым трудным и тягостным для него было задание, которое выполняли дети в каждой семье ткачей, в каждой ткацкой мастерской — Николя сажали на корточки под станок, где он вынужден был проводить целый день, связывая оборвавшиеся нити. От напряженной однообразной работы болели пальцы и затекали ноги, дети обычно плакали от усталости и боли, но не покидали своего рабочего места. В мастерской семьи Дево разрешалось делать перерывы и отдыхать, дети работали посменно. Однако в других мастерских — поскольку такая практика требовала дополнительных затрат — работали по старинке, и детям приходилось особенно тяжело. Мастер, назначавшийся владельцем мастерской и подотчетный только ему, урезал ткачам заработанную плату каждый раз, когда станок останавливался, — никаких простоев в ткацком производстве не должно было быть, такое суровое требование предъявлялось ко всем рабочим владельцами мастерских. Поэтому ткачи не щадили даже своих собственных детей, работавших здесь же — дома их ждали те, кого следовало накормить, обуть и одеть, и кто сам еще не мог работать.