Полцарства - Ольга Покровская

– А ведь я, Санечка, нашёл три причины, по которым мне нельзя умирать! – почувствовав облегчение, заговорил старик. – Пашку дорастить, чтоб в институт поступил, и курса хотя бы до четвёртого, а то кто смотреть за ним будет? Это первое. Затем, объясниться с Колечкой, понять его, всё же сын. А то представь, он, может, поумнеет к старости, и как ему будет горько, что так вот нехорошо бросил отца, да и сына бросил… Это вот второе. – И умолк.

Саня погладил старика по руке, как отчаявшегося ребёнка. Прихватил мимоходом запястье.

– А третье?

Илья Георгиевич вздохнул и мелким нервным движением поправил чубчик.

– А третье – хочу успеть до смерти как-нибудь перемигнуться с Ниночкой! Хоть бы сон какой вещий приснился – тогда уж не страшно. Глупо звучит – но вот хочется «установить связь»! Вот такие у меня планы на последние метры до финиша.

Саня поставил чашку на стол и, упёршись ладонями в колени, убеждённо сказал:

– Илья Георгиевич! А вы не проводите этой черты! Вы сейчас живёте, и дальше будете жить, и потом. Планируйте жизнь вперёд, через эту точку, которой вы так боитесь! Планируйте желанные встречи, берите с собой хорошие дела, которые не удастся завершить здесь! А может быть, и удастся – кто знает? Я бы на вашем месте открыл какой-нибудь долгосрочный проект! Вот хоть Пашку вывести в люди. Институт – это мало. Надо определиться в жизни – это ещё лет десять. Вы ведь шебутной! Вон, девочкам нашим ещё ухитряетесь помогать!

Саня говорил бодро и связно, подозревая мгновениями, что текст не его, он лишь исполняет некую классическую роль, весьма любимую пациентами вроде Ильи Георгиевича. И действительно, старик ожил и бросился возражать, желая, конечно, чтобы Саня разбил его скепсис. Саня выслушивал оппонента и снова мёл пургу под стать заоконной, пока в какой-то момент не почувствовал, что сознание расслоилось, как старая фанера. «Илья Георгиевич, думаете, у меня есть вера? На самом деле я верю в смерть и в похороны!» – вспыхивало в уме, а язык всё плёл и плёл вдохновляющие кружева.

Илья Георгиевич доверчиво внимал. Скоро совсем утихла дрожь, по груди разлилось тепло. Больной уснул.

Саня осторожно вынул из-под его локтя Серафимину книжку. Из середины просыпался летний гербарий. Саня опустился на пол и собрал сухие листья и цветы. В накатывающей дрёме ему захотелось составить из них кораблик. Он прилёг щекой на столик и, глядя сбоку, принялся выкладывать лиственную мозаику. Лист дубовый – корпус в волнах, липовый – парус, мелкие «ступеньки» акации – снасти…

Когда Ася с новой порцией чая, пастилой и вафлями в конфетнице, не смыв ещё с ладоней сладкую пыль, вошла в гостиную, оказалось, что поставить всё это некуда – журнальный стол занят. На нём, головой поверх сложенных рук, спит брат, так тихо, что страшно – жив ли?

Из-под ворота его свитера выбился шнурок с медным крестиком. Этот крестик с чуть заметным остатком эмали Ася помнила с детства, когда он ещё был новеньким. Саня купил его взамен своего крестильного, потерявшегося в Волге во время одного из ныряний.

Ася поставила поднос на пол и поправила крестик. На серо-синей вязке Саниного свитера были видны «соляные» следы стирального порошка. Маруся, опасавшаяся всего, брала для стирки двойную дозу. Помедлив, Ася осторожно смахнула крупинки.

Сёстры знали, как незакреплённо брат существовал в новой семье. Он, наверное, и спал на лету, не прислоняясь. Как люди уходят в пустыню, в пещеру, в стылую келью, чтобы открыть в себе дверь чему-то большему, так, возможно, и Саня, загнав себя на Марусину чужбину, хотел открыться чему-то.

Эх, если б можно было хоть ненадолго заполучить брата к себе! Прошлой зимой, между Новым годом и Рождеством, Маруся с Леночкой уехали к родным в Калугу, а Саня приболел, и сёстры зазвали его к себе. Что это были за дни! Как будто детство выпорхнуло из-под ладони. Сколько было выпито чаю под родительское варенье! Сколько всего припомнили из милой давней жизни! Даже сны им снились о прошлом – они обсуждали их утром за завтраком. Правда, Лёшка тогда ещё жил у себя. Он бы, конечно, всё им испортил, поскольку из другой сказки.

Выйдя из комнаты, Ася мельком оглядела прихожую – нет по-прежнему ни Софьиных сапог, ни пальто. Вызвала номер сестры – раз, другой и третий, пока вдруг не получила эсэмэску: «Прекрати сажать мне заряд! Приду, когда смогу!»

В пять утра повернулся ключ, в дом на цыпочках просочилась Софья. Скинула сапоги, пальто в тающем снегу и тут же была атакована вылетевшей из кухни сестрой.

– Совсем ты с ума сошла! – шёпотом набросилась Ася. – Где ты бродишь? – Хотела обнять – живая, и слава богу! – но Софья глянула как-то холодно, незнакомо, словно в её обличье домой пришёл другой человек.

– Мы три блинчика тебе оставили. Будешь? – торопливо сказала Ася и убежала на кухню.

Софья вошла следом, сполоснула руки и, налив в чашку воды из кувшина, с жадностью выпила.

– Дядю Мишу сбили! – сообщил Лёшка, просидевший всю ночь на кухне, возле Аси.

– Знаю, – хрипло отозвалась Софья и плеснула себе ещё воды.

– Да, а у нас ведь Саня! – спохватилась Ася. – Илья Георгиевич его пригнал. В гостиной оба спят, не буди! Маруся обзвонилась. Объясняю – спит человек, вымотался, – не понимает!

Софья, не дослушав сестру, быстро прошла в гостиную. На диване бурлил водопадами, свистал ветрами в печной трубе сон Ильи Георгиевича.

– Саня, проснись! Надо вставать! – перекрывая «звуки природы», громко и твёрдо сказала она.

Брат тут же вскочил, огляделся, припоминая, где и как его угораздило выпасть в сон, – и увидел сестру.

– Соня, что случилось? – спросил он свежим встревоженным голосом, словно и не думал спать. – Что у тебя?

– Поезжай. А то тебя Маруся сожрёт, – сказала Софья и скупо поцеловала брата в висок. – Давай. Утро скоро.

– Да! – Он подхватил со стола чашку и двумя глотками допил холодный чай. Зажмурился, прогоняя остаток сна, и опять уставился на сестру. Определённо, с ней что-то было не так! Он чувствовал, как из области Софьиного сердца невидимо подтекает тёмное – кровь, тоска, беда. – Соня! Я же вижу! Говори немедленно!

– Не сейчас! – отрезала Софья и вышла из комнаты.

Прежде чем уйти, Саня ещё раз склонился к спящему Илье Георгиевичу. Взяв аккорд на запястье, прижал тайные струны, вслушался. Положил затем ладонь на морщинистый лоб старика, кивнул – и вышел в прихожую. Его провожали сёстры и племянница Серафима, выскочившая из спальни в пижаме, со спутанными волосёнками, дышащими детским сном.

– Саня! Ты послушай! – заторопилась она, боясь, что её остановят. – Пашка ведь к себе привёл собаку! А Илья Георгиевич не пустил! И мы сидели все во дворе. Я сказала: ну что, моя хорошая, будешь кусочек? А она мне улыбнулась и расправила уши!

Саня опустился на корточки и, расцеловавшись с племянницей, понял, что до слёз не хочет домой – как, бывает, ребёнок не хочет от родителей утром в садик.