Заговор графа Милорадовича - Владимир Брюханов

Первый план полной коллективизации сельского хозяйства принадлежал не Ленину или кому-либо из его современников, и не основоположникам марксизма, а был опубликован в 1770 и 1773 гг. управляющим Царским Селом Федотом Владимировичем Удаловым.

Согласно этому проекту, предназначенному для управления казенными селениями, низовой ячейкой сельского хозяйства должно было стать производственное звено во главе со звеньевым — как и было сделано через полтора столетия. Для этой ячейки Удалов применил традиционное название — «тягло», существенно изменив его общеупотребительный смысл — под этим термином обычно подразумевалась супружеская крестьянская пара, ведущая самостоятельное хозяйство. Аналогичным образом и звеньевой или бригадир получил у Удалова наименование «хозяин», которое, разумеется, имеет в обиходе совершенно иное предназначение. Итак:

«1. /…/ определить земледельцов по тяглам для лучшей способности в работах и житья в одном дворе, на целое или полное тягло мужчин и женщин работных от 17 и до 65 лет, каждого пола по шести: из тех шести мужчин одному в тягле быть хозяином, а малолетних до 17 и престарелых от 65 лет и свыше, обоего пола, которые с теглецами будут одного семейства, тех всех счислять при том же тягле.

2. Земли на полное тягло определить во всех угодьях шестьдесят десятин, которой при том тягле быть без переделу вечно /…/.

3. Когда определено будет на тягло известное число работников и земли, то надобно определить известное число и скота; а по числу людей и земли в тягле надлежит иметь 6 лошадей, 12 коров, 12 овец, 6 свиней /…/.

4. /…/ а чтоб оное положение в непременном порядке всегда сохранялось, то должно при каждой подушной переписи оба пола работных, землю и скот свидетельствовать /…/.

18. Самовольные мирские сходы, какие прежде бывали, за бесполезностью впредь отменить /…/.

25. Потому, что хозяин в тягле имеет полную власть, то уже необходимо должен он за все непорядки и ответствовать, под лишением своего звания; а ежели кто из тяглых мужчин или женщин по многим от хозяина увещаниям и по неоднократным наказаниям будет ему преслушен, и окажется в новых непорядках, того хозяин может, объявя сотскому и управителю из своего тягла без награждения и доброго свидетельства выключать /…/, а выключенных, яко неспособных к земледелию, отдавать в солдаты, или в горную работу, с зачетом в рекруты, а в другие тягла принимать их не должно, дабы чрез сие не подать способа беспутным ленивцам в весь свой век из тягла в тягло переходить, а женщин выключенных, если они будут безмужние, отдавать на прядильные дворы и на фабрики.

/…/ У десяти тягол для необходимых надобностей должно быть по одному кузнецу, колеснику и саннику безоброчно», — и т. д.

Как видим, это классическая сельскохозяйственная коммуна, какие усиленно насаждались, начиная с 1918 года, а затем, в эпоху уже сплошной коллективизации, сменились менее коммунистической и более либеральной формой принуждения — сельскохозяйственными артелями. Россия, покрытая повсеместно сетью удаловских коммун (если бы это стало возможным) несомненно превратилась бы в настоящую коммунистическую державу!

Комплексный план учитывал все детали сельского быта и предусматривал буквально все потребности — включая необходимость использования детей для сбора колосков после уборки урожая. Во времена детства автора этих строк «Пионерская Правда» буквально надрывалась на данную тему, имея в виду, как и Удалов, сбор в пользу хозяйства, а не в свою собственную, за что, как известно, полагалось тюремное заключение!

Были у Удалова и ошибки, вызванные его недостаточным практическим опытом внедрения колхозного движения. В том числе он считал предпочтительным формировать производственные звенья из близких родственников; практика же 1930–1933 гг. показала, что в этом случае слишком мягок диктат над работниками со стороны руководства самого нижнего уровня, что усиливало «кулацкое сопротивление» колхозному труду.

Судьба великих пионеров в России незавидна — нет вот и памятника Удалову посреди Манежной площади, и не только ему — практически все российские теоретики и практики коммунизма ХVIII века (Федор Эмин, М.М.Херасков, Ф.И.Дмитриев-Мамонов, В.А.Левшин, М.Д.Чулков и другие, кроме достаточно известного М.М.Щербатова) начисто обойдены отечественной и мировой историей!

А ведь насколько было бы полезней, если бы Ленин и другие великие мыслители, заглянув в зеркало, могли бы увидеть на своих плечах эполеты петровской и екатерининской эпох!.. Да и не пропали бы зазря великолепные прозрения крепостников, а коммунистам не понадобилось бы заново изобретать велосипеды!..

Теоретические разработки Удалова, широко известные среди его современников, не получили общероссийского практического внедрения по единственной, но вполне весомой причине: Пугачевщина показала, что на эти темы шутить не стоит!

Но жизнь нельзя остановить, а потребность в колхозах сохранялась.

Если до 1762 года труд крестьян на помещиков объяснялся как бы государственной повинностью тех и других, то позже эта новая традиция лишилась всяких юридических основ.

Легко представить, какое впечатление это произвело на современников. Знаменитый историк В.О.Ключевский заметил, что по логике вещей на следующий день после 18 февраля 1762 года нужно было ждать освобождения крестьян, и ядовито заключил, что оно действительно произошло на следующий день — только через 99 лет!

Нестерпимость подобной ситуации в России ХVIII века была сразу осознана, причем прежде всего — на самом верху.

В 1832 году П.Я.Чаадаев высказал мнение, получившее затем значительную популярность: «правительство у нас всегда впереди народа».

В 1839 году В.Г.Белинский, увлекавшийся тогда гегелевской формулой «все действительное разумно, все разумное действительно», придал чаадаевскому мнению страстно-поэтическую и напыщенную интерпретацию: «Ход нашей истории обратный в отношении к европейской: в Европе /…/ всегда была борьба и победа низших ступеней государственной жизни над высшими /…/; у нас совсем наоборот; у нас правительство всегда шло впереди народа, всегда было звездою путеводною к его высокому назначению; царская власть всегда была живым источником, в котором не иссякали воды обновления, солнцем, лучи которого, исходя от центра, разбегались по суставам исполинской корпорации государственного тела и проникали их жизненною теплотою и светом. В царе наша свобода, потому что от него наша новая цивилизация, наше просвещение, также как от него наша жизнь. /…/ безусловное повиновение царской власти есть не одна польза и необходимость наша, но и высшая поэзия нашей жизни, наша народность /…/» — сам «неистовый Виссарион» уже через год стыдился этих своих строк, что, впрочем, очень характерно для него.

В 1836 году Пушкин придал чаадаевскому тезису значительно более трезвую и содержательную трактовку (к которой мы будем неоднократно возвращаться), написав в неотправленном черновике письма к тому же Чаадаеву: «правительство все еще единственный Европеец в России (и это несмотря на все то, что в нем есть тяжкого, грубого, циничного). И сколь бы грубо (и цинично) оно ни было, от него зависело бы стать сто крат хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания…» Можно спорить о том, насколько эта характеристика распространима на все последующие российские правительства (вплоть до нынешнего), но бесспорно, что для времен Екатерины II она полностью применима.