Приятно тебя общать - Ирина Евгеньевна Кикина

Неловко бывает порой, когда в твоей голове посторонние обретаются. Отправляешь себе насущную потребность, а они консилий устраивают про то, что звёзды, мол, не сместились совсем с предыдущего наблюдения. И что это мы среди пояса Койпера болтаемся, и каков принцип движения, и куда направляемся, и протча. Ну, мы-то люди простые, без претензий, знай, своим делом занимайся. Если я умников слушать буду, с меня потом и спросят, как с них. Так что я о погоде думаю. А в космосе это непросто: воображение надо иметь, вона что.

А со спутниками своими я сперначалу молчал больше. Привыкал, присматривался. Как же, с их то странами у нас конфликт ведь извечный. Мы, значит, им и сырьё даём, и всю планету кормим-одеваем, а они с нами обращаются как с грязью. Ну, и мы не лаптем лапшу хлебали. Ощетинились в ответ, круговую оборону заняли, товары им в малую дверцу пропихиваем, деньги из лоточка забираем, пересчитываем трижды, а дальше — четыре замка, два засова, цепочка и ещё стулом подпереть. Так что с этими Леслями-Йонами я сначала настороже был. «Передайте соль, пожалуйста», да «будьте любезны», да «ничего страшного, так даже лучше». Погоду обсуждали тоже. Как могли. Потом-то попроще стали.

Лесли ничего, бабёнка в порядке. По плечам косищи в руку толщиной, и телом крепка. Только вот нос — что у твоего Абрама, да мне с ней не христосоваться. Сама с придурью: «Я сенсопрактик». Как понесла ересь, насилу удержался от крестного знамения! Про сверхъестественные способности, и передачу мыслей, и предвидение будущего, и тонкие энергии. Верит, значит, что сможет зелёных человечков с первого взгляда прочитать. По звездолётным вечерам из её комнаты мычание странное да прихлопывания слышу. А однажды ночью мне малым-мало спалось, так увидел её среди гостиной — прощения просим, кают-компании — на одной ноге, руки врозь, два глаза закрыты, третий на лбу намалёван. И таким макаром, значит, молитву бесовскую, али что ещё справляет, пританцовывая. Ну да Бог ей судья, а я над входом в свою горенку крестик-то начертил.

Йон тоже своеобычный. Вроде негр негром, как я их представлял. Обходительный очень. Все «мерси», да «пардон», да «мсьё» и «мамзель». Тоже с причудой: очень хочет японскую, вишь, культуру возродить. Даже хвалится, что у него среди предков какой-то ихний писатель, вроде, Мацу Босой. А японцев этих лет сто тому — то ли смыло, то ли тряхнуло так, что осталось их в горстке да в напёрстке. Умник Второй у меня в голове хмыкает и ехидно так осведомляется врастяг: отку-уда такие, мол, позна-ания? А я ему: мы тоже не хухры тебе мухры, не халам тебе балам. Комиксопедию на досуге почитываем. Умник Первый хихикает презрительно, а я ему — шиш, и думаю себе дальше про Йона.

Тот для развлечения взял на борт саблю японскую, редкую, катану по-ихнему. По звездолётным утрам упражняется, значит. Ну, оно дело благое, плоть бренную размять. Я тоже вприсядочку поплясываю, когда ноги просят, и зарядку в шесть часов под гимн, как штык, привычка же. Но так, чтобы эти империалисты не видали и не слыхали. Что Йонов ниндзя.

А еще этот плосконосый стишки нескладные сочиняет в три строки. Сам думает, что очень они утонченные и глубокомысленные. Зачитывает нам с Леськой их пачками. По мне — дурь беспросветная. Ну, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы брак не выпускало.

Так и текут день за днём, неделя за неделей. Кормёжка ничего. Синтезятина, конечно, — так мы привычные. Чай, не буржуи какие. Только вот от неизвестности и от честной компании быстро мутить начало. Сидим этак за завтраком, а Йон затягивает свою унылую песню:

Осень в космосе.

Звёзды повсюду вокруг.

Не наглядеться.

Не иначе, как в уголке задумчивости сочинил. Леська ему что-то вежливое говорит, а я прямо рублю:

— Йон, ну что ты, в самом деле! Здоровый мужик, а стишки сочиняешь! И если этих японцев смыло, значит, Бог так судил, туда им и дорога. Зачем прах ворошить? Сделал бы что полезное.

— Кроссовки, пардон, сшил? — огрызается.

Я чуть не задохся от возмущения. Отец мой на производстве кроссовок всю жизнь, и дед, и его отцы и деды, и так до нашего благословенного предка Ли Вэньмина, земля ему пухом! И я с честью их дело продолжаю, эглеты на шнурки, понимаешь, насаживаю во имя Господа нашего, партии и Союза Республик Поднебесных!

— Ах ты, рабская подмётка, горилла ты в халате, стихоплёт, япона твоя мать!

Смотрю, а у этого обезьяна ноздри в два раза шире против прежнего стали. Были б здесь мухи — единым вдохом по пяти бы засасывал.

— Друзья, успокойтесь! Не надо переходить на личности, говорю вам!

Лесли вскидывает медные руки, но Абега уже хвать биоблюдо толстодонное, а я — уродливую сувенирную лампу. Нос чешется, заваруху чует.

И тут, значит, умники в моей голове как подняли шайтан-майдан! Я аж пол с потолком попутал. Так меня согнуло, что только минут через пять очапался. Гляжу, Йошка тоже шатается, за стену держится, уши трёт и ругается — заслушаешься.

Леська смирнёхонько чай попивает и нас приглашает:

— Братья-земляне, искусство часто вызывает бурные эмоции и разногласия. Присаживайтесь, давайте выберем более нейтральную тему.

А сама глазками своими зырьк-зырьк. Глазки-то у ней славные. Будто портной, её лицо задумав, кроил скупо, уверенно, да чуть поленился, до уголков не дорезал. Гляжу на Леську эту, и на душе тепло становится: будто дома побывал.

Выдыхаю медленно, сажусь в кресло-мультиформ. Оно обнимает уютно, ощущает мою напряжённость, массаж включает. А Умник Первый в голове нашёптывает: «Ты же п’актически ’азведчик. Слушай внимательно, запоминай, на п’овокацию не поддавайся. А потом начальству всё по по’ядку доложишь». Понимаю, что это он нарочно меня успокаивает, а и правду в его словах вижу. Ну ладно, послушаюсь. Свой ведь Умник, чай, не забугорский какой, общую пользу Поднебесных преследует.

И Йошке его учёные, видать, нашептали всякого убедительного: утихомирился, ноздри обуздал, глаза в орбиты вернул.

— И что же обсуждать предлагаете, любезная мадемуазель Сьен-Фуэгос? — спрашивает. Блюдо поставил. Галету крошит, а блюдо урчит, питается, цвет от удовольствия меняет, что твоя каракатица.

— Ты его не перекармливай, брат землянин, — бурчу я. — А то потом ни крошки подбирать, ни плесневелые бочка объедать не будет, а за добрые продукты возьмется. Было у меня такое блюдо, расписное, гжельное, от тётушки досталось. Уж она его так залюбила, ничего съестного потом нельзя было на него положить.

Вроде, хочет возразить мне, дрын