С августа по ноябрь - Иоланта Ариковна Сержантова

выплывала из земли вместе с бледными корнями, даже мох — и тот искал себе нового пристанища…

…Следующее утро оказалось подозрительно тихим. Никто не стучал без церемоний в окна, не топтал слякоть земли, разбрызгивая кофейную жижу по ступеням порога и стенам. Каскады виноградных листьев, и те, против обыкновения, не набирали воды впрок, а спешили избавиться от неё поскорее, поливая себе на худые ноги.

— День без дождя… Неужто он настал? А что потом?

— Как всегда! Всё, тоже самое, — и с дождём, и без…

Бусины

Дождь развесил капли сохнуть на ветвях и ушёл подремать. Время шло не скорее обыкновенного, но ход его вымокших стрелок был звучен словно перестук талой воды. К привычному, едва заметному шороху разношенных тапок времени по коридору, где, толкаясь локтями, толпятся все до единого живущие, прибавился лёгкий скрип разбухших от сырости ступеней под их ногами.

— Что ж такое! Неужто нельзя постоять спокойно!?

— Им кажется, что так они смогут тебя обмануть…

— Но зачем? Вместо того, чтобы тратить отпущенное им на лукавство, отдали бы лучше дань любопытству и любви, всё больше было б проку.

— Суета заменяет им и первое, и второе, она — сама по себе уже обман. Вот и хлопочут…

Влажная простынь тумана окутывала округу. Под покровом неопределённости, отгородившись от всего дарёной на время близорукостью, не обойдясь своей собственной12, кузина да кузен — улитка со слизнем собрались подле накрытого лозой стола для степенной ни о чём беседы, в коей важно само её течение, но не собственно предмет. Разговор был, как водится о детях, но не об воспитании, про мелодию жизни, но не о выматывающем душу знании про её скоротечность.

Расхваливая друг друга, родственники друг перед другом не заискивали, рассказывая об себе не бахвалились. И так у них всё выходило славно, да гладко, что лучшего промеж родни и пожелать-то нельзя. Вкушая терпкую мякоть ягод, они деликатно отставляли в сторону косточки и жёсткую на их вкус кожуру. В другое время они, конечно, могли бы погрызть и её, но не за праздничным же, в самом деле, столом.

— А что это у них за праздник? — Спросите вы.

— Ну, как же, — Расслышав, усмехнутся они, — каждый новый день — счастье!

— Даже с облаком мошек подле вас? — Усомнитесь в искренности улиток вы.

— И с мелкими бабочками, что порхают серыми снежинками вокруг. — Согласно кивнут головами улитки.

Тем временем, непременно возвернётся дождь. Собирая давешние капли с веток в горсть, словно бусины, он будет чрезвычайно осторожен, ибо помнит про то, что в каждой из них затаилась крошечное мгновение чьей-то сбывшейся судьбы.

Дождь также близорук, как и улитки, а посему не заметит сразу того, что бусины, по большей части, совершенно пусты.

Песня волка

— Разговор людей издали похож на квохтанье, песнь на плачь. Песня волка вослед уходящему в никуда туману поутру не так хороша и проникновенна, как в ночи, но всё же, всё же, всё же… она…

— Пугает?

— Отнюдь.

— Веселит?!

— Что за глупости? Не надо угадывать. Скажу сам. Сразу, как разберусь.

Когда внезапный волчий клич, вонзается в горбушку небес, и принимается кромсать её на длинные ломти, роняя крошки метеоритов, замираешь невольно. И не от ужаса вовсе, но от восхищения тем, сколь сердечной боли и нежности вкладывает волк в свою мелодию. И если не торопиться, а закрыв глаза, расстегнув душу до самой последней пуговки, замереть на месте, то покажется, что баюкает тебя на серебряных волнах луны, и по левую и правую руку — волки.

— И неужели же не страшно?

— Ни капли.

Для волка не секрет, где зритель и каков он, а при случае улучит минутку, дабы заглянуть ему в глаза, убедиться, что не зря была та ночь.

А уже через неё и порханье птиц кажется отличным от обыкновенного, — не суетным и бесцельным; и в пареньи листвы над землёй отыскивается вдумчивая определённость, да и себя самого ощущаешь иным, посвящённым в некую тайну.

— Экий ты! Всё про ночь… А ежели оно с утра, как нынче, что тогда?

— Не знаю, пока не распробовал, не понял. Это же музыка, надо уловить причину, а в ней и ритм, и тон, и настроение.

…Не дожидаясь рассвета, расположившись в укромном уголке леса за занавесом тумана, негромко, но явственно распевались волки. Сырой воздух был несомненной помехой, но к вечеру обещали похолодание, и вот тогда уж их голоса прозвучат. Каждый узнает в них своё, расслышит по-разному, в согласии с требой души.

Туманное

Утро… Оно всякий раз не такое, как вчера. От случившегося накануне, в нём — одно лишь имя. Из-за того ли, что утро это увертюра нового дня, на него и надежд несравненно больше, чем в прочие часы.

Выкормленный молозивом тумана, новый, только что рождённый день мил, как и все младенцы, но так же быстро, незаметно вырастает из назначенных ему пределов.

Рассвет, неизменный его наперсник, ненасытен, и отпивая большими глотками от тумана, оставляет его лишь для вида, на самом донышке — прямо у самой земли.

Солнце явно торопится испечь сдобу дня, а посему снуёт лучами, лишёнными покоя раз и навсегда, как управляется ловкими загорелыми в работе руками хорошая хозяйка. Мельничное колесо света колесует прошлое в особенную муку, и просеивает после сквозь редкое уже сито кроны, дабы придать тесту большую пышность. На крайний случай поздней осени, у солонца в запасе имеется мелкое ситечко сосняка.

И пока ещё не готов пирог, солнце тянется сквозь осень к тому, до чего прежде, — жаркой, томной летней порой, — у него никак не доходили руки. Напоследок оно старается обогреть и приласкать каждого.

Уже в сумерках становится заметной звериная тропа, что проходит точь в точь по той строчке, намётанной солнцем поутру. А там и туман вновь принимается за своё. Очертания округи угадывается разве что по теням, но прошитая серебряными нитями берёз, она всё равно хороша и так.

Вечерняя сырая мгла, будь она даже не похожа на саму себя, заканчивается так же быстро и прерывается столь же внезапно, как сон, который мы называем жизнью.

Война — это война…

Война — это не возможность нажиться на гибели родных. Это единственное средство разрешения спора, с упёршимся лбом в собственноручно созданный тупик.