Русская революция, 1917 - Александр Фёдорович Керенский

надо удвоить усилия, одновременно продолжая войну и служа революции, и в решении этой задачи должен лично участвовать каждый человек в стране. Я вспоминал революционных героев всех поколений, доблестно погибших за свободу потомков, подчеркивал, что представители всех слоев общества отдали жизнь за общее дело, и поэтому в данный великий момент все классы должны сплотиться с полным взаимным доверием.

Взметнулись тысячи рук, принося клятву верности родине и революции до самой смерти.

Новая жизнь уже виделась в стенах Думы, души людей озаряло новое пламя, связывали новые таинственные узы. С тех пор мы пережили множество страшных и грандиозных событий, но я всегда чувствовал трепет этой великой души с ее страшной силой, души народа, способного на большие дела и ужасные преступления. Полностью проснувшаяся народная душа жаждала правды и света, поворачиваясь, как цветок, к солнцу. Народ неизменно следовал за нами, когда мы старались возвысить его над материальными фактами жизни, внушить стремление к высоким идеалам. Я по-прежнему верю, как верил всегда, в величие народной души, исповедую, возможно, наивную веру в благие созидательные силы народа, которые одержат в конце концов триумфальную победу, избавившись от смертельной отравы, убивавшей их долгие годы усилиями, к сожалению, не одного большевизма. Нет, нашлись и другие отравители, среди которых большевики только самые умные, упорные, жестокие и смелые.

Немало хлопот доставляли нам в первые революционные дни министры, высокопоставленные сановники, генералы и полицейские, содержавшиеся в правительственном павильоне. На память приходят некоторые эпизоды. Помню прибытие совсем крошечного глубокого старика Горемыкина, дважды занимавшего должность премьер-министра. Утром кто-то пришел ко мне с сообщением о его аресте. Я направился в кабинет Родзянко, куда его препроводили. Увидел сидевшего в углу очень старого господина с непомерно отросшими бакенбардами, сильно смахивавшего на гнома в своей меховой шубе. Вокруг стояли депутаты, священники, крестьяне, служащие, с любопытством рассматривая знаменитого государственного деятеля с орденской цепью Андрея Первозванного на груди. Старик, которого вытащили из постели, улучил момент, чтобы нацепить ее на шею поверх старой ночной фуфайки. Пожалуй, арест Горемыкина произвел на депутатов еще большее впечатление, чем накануне арест Щегловитова. Умеренные волновались, гадая, не лучше ли отпустить его, и с большим любопытством следили, как я поведу себя, оказавшись лицом к лицу с сановником очень высокого ранга, действительным статским советником первого класса.

Я начал с обычного вопроса:

— Вы Иван Логинович Горемыкин?

— Да, — ответил он.

— Именем революционного народа вы арестованы. Взять под стражу, — добавил я, обратившись к помощнику.

Появились солдаты, встали по обе стороны от Горемыкина. Некоторые депутаты, явно тревожась за «его высокопревосходительство», придвинулись поближе к сильно озадаченному и сокрушенному старцу, попытались с ним заговорить, выражая симпатию и сочувствие. Я их попросил отойти. Горемыкин поднялся со стула, мрачно звякая орденской цепью, и последовал за мной в правительственный павильон под угрюмое молчание депутатов.

Я уже говорил, что в то время многие депутаты еще не видели глубокой враждебности петроградского населения к представителям старого режима, не понимали, что их арест и строгая охрана не позволяют толпе устраивать самосуд. Помню, как они из лучших побуждений требовали освободить Макарова, бывшего министра внутренних дел, министра юстиции и сенатора. Когда он занимал пост министра внутренних дел, массовый расстрел рабочих Ленских золотых приисков 17 апреля 1912 года вызвал гневное возмущение всей страны. Отвечая на думский запрос по этому поводу, Макаров нечаянно бросил печально известную фразу: «Так было, так будет».

Нетрудно представить, что ожидало бывшего министра, если бы демагоги и провокаторы, уже старавшиеся разжечь народный гнев, добились его выхода на свободу. Освобождение Макарова, скорее необдуманное, чем злоумышленное, произошло к вечеру. К моменту моего появления он уже покинул кабинет председателя Думы. Я спросил, где его искать, услышал в ответ, что, наверно, он поднялся в расположенную на антресольном этаже квартиру, опасаясь ночью возвращаться домой. Захватив с собой двух солдат, я помчался наверх, позвонил в дверь. Открывшая дама испуганно вскрикнула при виде солдат с примкнутыми штыками. По возможности успокоив ее, я осведомился, здесь ли Макаров, получил утвердительный ответ и попросил проводить меня к нему. Найдя его в комнате, куда меня провели через столовую, объяснил, что он освобожден по недоразумению, принес извинения за беспокойство и доставил арестованного в правительственный павильон.

Несколько позже в тот же вечер 13 марта я шел по коридору, ведущему к запасным помещениям Временного комитета Думы, и у дверей зала, где недавно располагалась канцелярия Протопопова, меня остановил мужчина странного неопрятного вида, лицо которого мне показалось знакомым. Когда он обратился ко мне, именуя «превосходительством», голос тоже прозвучал знакомо.

— Я пришел к вам, — сказал он, — по собственной воле. Пожалуйста, арестуйте меня.

Я пригляделся… Это был не кто иной, как Протопопов собственной персоной! Дрожа от страха, он рассказал, что два дня прятался в пригороде, но, узнав, что с задержанными в Думе хорошо обращаются и я несу за них особую ответственность, решил сам явиться и сдаться. По крайней мере, так он объяснил. Мы стояли у самых дверей его прежней канцелярии, никто пока не появлялся. Я хорошо понимал: он боится, чтобы о его присутствии здесь не узнали, так как его весьма настойчиво разыскивали. Пожалуй, в то время этого беднягу в России ненавидели больше всех, кроме самого царя.

— Очень хорошо, что пришли, — мягко сказал я, — только молчите. Пойдемте скорей, и постарайтесь не привлекать к себе внимания.

Я облегченно вздохнул, когда за ним закрылись двери правительственного павильона.

Кажется, вечером 14 марта ко мне на заседании Военной комиссии подбежал перепуганный бледный мужчина и сообщил:

— В Думу привезли Сухомлинова[5]. Солдаты страшно возбуждены. Готовы растерзать его в клочья.

Я выскочил в коридор. Впереди сгрудилась разъяренная толпа, не способная сдерживать гнев, с глухим угрожающим ревом обступающая презренного старика, изменника родины. Казалось, на него вот-вот бросятся и разорвут на куски. Не могу без ужаса вспоминать эту кошмарную сцену. Бывшего военного министра окружала охрана, численности которой было недостаточно, чтобы уберечь его от ярости толпы. Но я твердо решил не допускать ни малейшего кровопролития. Собрал и возглавил охрану, приказал солдатам следовать за мной. Мы несколько минут пробивались сквозь плотную массу взбешенных солдат. Мне пришлось собрать всю силу воли и с максимальной осторожностью и тактом сдерживать людской поток, грозивший смести все барьеры и захлестнуть нас. Выбравшись наконец из Екатерининского зала, я возблагодарил небеса. Дальше надо было идти по правому коридору между залом и боковым входом в большой зал думских заседаний, который был, к счастью, пуст, но в полукруглом зале у дверей правительственного павильона