Красавица в Эдинбурге - Люсилла Эндрюс

— Я также думаю, что, скорее всего, именно гордость давала ей силы жить так долго.

Внезапно невидимая стена между нами стала такой же широкой, как гора, на которой стоял замок.

— Мы говорим на разных языках, — заявила я.

— Если вас это удивляет, вы, как это нередко бывает с англичанами, не можете припомнить, что Англия заканчивается на Берике и Шропшире.

— Даже если и так, какая разница?

Чарльз пристально смотрел на меня, словно на глупого ребенка, а потом вздохнул:

— Мне нужна сигарета, а с собой ни одной нет. Остались в машине. Давайте сядем и разберемся.

Я пошла за ним только потому, что не хватило сил придумать вескую причину для отказа.

— Вы курите, мисс Херст?

— С тех пор, как получила первое предупреждение о возможности заболевания раком легких, нет.

— Разумная девочка. Мне надо бросать. Но не сейчас. — Чарльз глубоко затянулся. — Есть ли разница? Да, мисс Херст, есть. Это не Англия. Это Шотландия. Другая страна, другие люди, со своей собственной историей, законами, культурой, национальными особенностями. Но ничто из этого не пришло вам в голову, не так ли?

— Нет, но…

— И вы ждете, что миссис Томпсон из Эдинбурга будет вести себя так же, как миссис Смит из Лондона? Или, возможно, миссис Джонс из Суонси? Словно все они части одного целого? У шотландцев и валлийцев есть определенное количество своих диалектов? Но то же относится к местным жителям большинства английских стран. Таким образом, кусок побольше сверху и кусок поменьше сбоку всего-навсего дополнительные части Англии? Я прав?

— Полагаю, что да. Это плохо?

— Если бы вы проработали в Париже столько же, сколько здесь, и прекрасно говорили по-французски, думаете, вы бы так же хорошо понимали мадам Дюбуа, как, по вашему мнению, понимаете… понимали… миссис Томпсон?

— Нет. А вы понимаете?

— Естественно. Я шотландец. Я знаю, что условия жизни вносят свои коррективы в черты характера, но в душе мы — непреклонный, недоверчивый и гордый народ. А вы практичная, образованная, современная английская девушка. Ваш здравый смысл настаивает, что сытый желудок важнее гордости. Мы с вами из одного поколения, и мой разум соглашается с вами, но национальные особенности способны оказать куда большее влияние на человека. В результате я прекрасно понимаю, что, если бы мне пришлось выбирать, как это ни абсурдно, я бы предпочел сохранить гордость. И, имея пустой желудок, я бы чувствовал, что не потерял ту единственную вещь, которая действительно имеет значение. — Он ненадолго замолчал. — Поэтому я уверен, сохранив гордость, миссис Томпсон сохранила свое самое главное утешение. И за одно это я благодарен. Видит бог, бедная, храбрая, одинокая старая женщина нуждалась в этом.

— Теперь мне все ясно. Я не понимала. Думала, что понимаю. И все же мне бы хотелось… — Я осеклась. — Какой теперь смысл?

Казалось, он не слушает. Доктор Линси сидел лицом ко мне, но смотрел куда-то мимо меня.

— Думаю, у нее было еще одно утешение в конце пути. Вы были рядом с ней, и вы ей понравились…

Я зарделась.

— Я бы так не сказала…

— Вы — нет, — согласился он тихо. — Я говорю. Думаю, она была бы очень тронута, узнав, как сильно ее жизнь и смерть вас расстроили. Конечно, ничто не заставило бы ее в этом признаться. Будь она сейчас здесь, она бы дала вам знать, что не видит причин взрослой девушке слишком печалиться, столкнувшись с небольшим горем.

Я уставилась на свои руки.

— Вы ее знали.

Чарльз ничего не ответил. Прошло много времени, прежде чем мы снова заговорили.

В затянувшихся северных сумерках уличные фонари казались бледно-янтарными, высокие дома скорее черными, чем серыми, а их верхушки плавно перетекали в темнеющее небо.

Оно стало значительно темнее, пока мы сидели в машине, то разговаривая, то замолкая. В основном говорил Чарльз. Рассказывал о своей работе и о трех годах, что провел в Лондоне ассистентом патолога в больнице Святого Бенедикта. Доктор Линси был интересен, как все люди, увлеченные работой, а я радовалась возможности сидеть и слушать его, время от времени вставляя пару слов. Еще больше радовало нетребовательное отношение ко мне. Я подумала не только о Джоне, но и многих других мужчинах, постоянно требующих проявления эмоций и внимания. Обычно меня это не слишком напрягало, но в тот момент я была выжата как лимон с эмоциональной точки зрения. Мне нечего было отдавать.

На улице стало темно, и Чарльз включил свет внутри салона, чтобы рассмотреть циферблат часов. Стрелки показывали десять тридцать.

— Вы не хотите возвращаться домой до окончания вечеринки, да?

— Ну…

— Да или нет?

— Да. Но я отняла у вас кучу времени.

— Не имеет значения. Я никуда не спешу. Когда вы в последний раз ели? Хотите поесть?

— Упаси боже! — вырвалось у меня. — Ох, простите. Вы наверняка умираете от голода.

— Я поел перед нашей встречей. Останемся здесь или поменяем место? Вы видели ночной город?

— С верхнего яруса автобуса. — Мое мнение о докторе стремительно улучшалось. Мало того что был нетребователен, еще и доброту сумел проявить так, чтобы у меня не сформировался комплекс вины.

— Я покажу вам другой вид. Ехать совсем недалеко. — Чарльз завел двигатель. — Пристегнитесь.

Мы не произнесли больше ни слова до того момента, когда он чуть не задавил молодую женщину на улице Принцев. Она была очень пьяна и даже не повернула головы в нашу сторону, когда доктор, круто свернув, разминулся с ней всего на три дюйма.

Он выдохнул:

— Думал, я на нее наеду. Она перешла дорогу?

— Да. У машин на другой стороне было время притормозить. Если бы вы ее сбили, вашей вины в том не было бы. Она выскочила на дорогу прямо перед нами.

— Но ведь мои руки держали руль…

Я бросила взгляд на его руки. Раньше я не обращала на них внимания. У Чарльза были очень привлекательные, очень чувственные руки.

— Если бы вы ее убили, по существу, ответственность лежала бы на мне.

— Вы начали Первую и Вторую мировые войны? Даже если и так, почему вы лишаете меня права использовать свою свободу, как я считаю нужным?

— Вы напоминаете мне моего отца. — Света было достаточно, чтобы увидеть жесткость, словно сковавшую черты его лица. — Доктор Линси, это комплимент, а не выпад. Я очень люблю папу. Он мудрый и очень добрый. С ним я тоже не могу спорить. В отличие от него я мыслю недостаточно логично. Он может сплести вокруг меня словесную паутину. Я начинаю, думая, что стою на твердой почве, но к концу первого раунда, как сейчас, уже барахтаюсь в зыбучих песках. Надеюсь, вы ничего не имеете против моего объяснения?