Тургенев и Полина Виардо. Сто лет любви и одиночества - Майя Заболотнова

Она поднялась и вышла, а я так и осталась сидеть у зеркала, не в силах пошевельнуться.

Ночь я провела без сна. Почти до утра я сидела у зеркала, глядя в глаза своему отражению. Разве может это быть правдой? Я некрасива, нехороша, часто бываю грустна и замкнута, и однако же многие, глядя на меня на сцене, желают моей любви. Что они знают обо мне? Они видят перед собой страстную испанку, цыганку, которая завораживает их своими песнями, смотрят в мои глаза – и не видят девочку, что ночевала в горном ущелье, застенчивую и робкую, которая всю жизнь провела в тени своих ослепительных сестер и отца. Эта девочка до сих пор живет внутри меня, именно она смотрит на мир моими темными глазами, именно она там, внутри, за блеском фальшивых сценических драгоценностей и пестрых нарядов. Кого мои поклонники ожидают увидеть вне сцены? Такую же колдунью, фею – или меня саму, живую Полину?

А мсье Виардо видел ее, он знает и любит меня настоящую. Так не лучше ли довериться советам мамы, которая выходила замуж по любви, но так и не смогла стать счастливой?

Я вспомнила мсье Виардо… или теперь мне стоит звать его просто по имени – Луи? Как легко с ним, как просто! Никогда он не расточает фальшивые комплименты, всегда искренен и серьезен. Никогда он не повышает голоса, не бывает груб или насмешлив… Как терпеливо он всегда отвечал на мои вопросы, как много он знает о жизни! Если я соглашусь выйти за него… если у нас появятся дети…

Эта мысль внезапно заставила меня взглянуть на все иначе. Возможность иметь малыша, прижимать его к себе, баюкать на руках, любить – разве не это – истинное счастье? Разве мои песни – это все, чего я желаю?..

Утром после бессонной ночи я спустилась к завтраку, напряженно кусая губы. Я ждала, что мама спросит меня, что я решила, но она молчала, и я заговорила сама.

– Я подумала о том, что ты сказала, мама. Я… Передай мсье Виардо… что я согласна. Что я выйду за него замуж.

Мама отправила мсье Виардо записку с просьбой прийти к нам вечером, в семь. Вероятно, по тону записки можно было предположить, какой ответ его ожидает, потому что я прежде еще не видела Луи таким взволнованным.

Оставшись с ним наедине, я впервые, кажется, посмотрела на него как на мужчину – прежде я не обращала внимания на его внешность. Был он невысокого роста – едва ли выше меня самой, с большим крючковатым носом, вовсе не красавец, однако его добрая улыбка очень располагала. Он был старше меня на двадцать лет. В то время, когда я едва научилась ходить, он уже служил в армии в Испании – французская армия тогда реставрировала в Испании власть короля. Он прекрасно говорил на испанском, даже впоследствии перевел на французский «Дон-Кихота» Сервантеса, да и в целом был человеком весьма образованным. Происходил из провинциальной семьи, его отец был либеральным адвокатом из Дижона. Рано умерший, он оставил жену с пятью детьми в бедности. Луи должен был сам пробивать себе дорогу – сначала на адвокатской тропе, потом – на журналистской, а к моменту нашего знакомства он уже был директором Итальянской оперы. Моя мама восхищалась им, всегда следовала его советам, и единственное, что ее огорчало, – Луи не верил в Бога и не стеснялся открыто заявлять об этом.

Эта свадьба стала для всех неожиданностью – кроме, пожалуй, моей подруги Жорж Санд.

– Дорогая Поль! – обняла она меня, узнав новости. – Как я рада, что ты дала согласие! Луи – прекрасный человек, он будет для тебя опорой в жизни. Более отзывчивого человека я еще не встречала! Он так помог мне после разъезда с мужем… Ну, да не будем об этом. Ты не пожалеешь, что приняла его предложение, уверяю тебя.

– Но ты, кажется, вовсе не удивлена? – спросила я ее.

– Ах, конечно же, нет. Я, признаться, видела его чувства к тебе – прости, дорогая, но их нельзя было не заметить. И, полагаю, ты извинишь меня, если я скажу, что говорила с ним об этом.

– Вот как? – пробормотала я, совершенно растерянная.

– Да, мы много говорили о тебе в последнее время, и от меня не могло укрыться то, что он чувствует. Я сказала ему, что он должен, просто должен попытаться добиться твоей руки. Если бы ты отказала ему, я первая бы стала тебя уговаривать.

После этого разговора у меня остались смешанные чувства, однако вскоре я решила, что моя старшая и весьма проницательная подруга, несомненно, права – Луи будет для меня опорой, а кроме того, может поспособствовать моей карьере. Прежде Жорж, моя дорогая подруга, уже немало помогла мне, отговорив от брака с одним из поклонников, писателем Альфредом де Мюссе, чье предложение я, признаться, уже готова была принять, и впоследствии я не раз поблагодарила Бога и судьбу, что встретила Жорж, открывшую мне глаза на этого скользкого типа. Я закончила бы свои дни в одиночестве, с растерзанным сердцем, и о пении пришлось бы забыть.

А Луи, разумеется, никогда не был против того, чтобы я пела. Он вполне понимал и поддерживал меня, однако мне было лишь восемнадцать, и моя душа – душа подростка – все еще просила веселых игр и забав. Внезапно я полюбила общество и, перестав стесняться и думать о том, что недостаточно хороша для этих людей, открыла для себя множество новых развлечений. Луи же был слишком серьезен, слишком сдержан, чтобы принимать участие в придумываемых мною развлечениях. Впрочем, Луи никогда не был против гостей дома, но сам не участвовал в домашних спектаклях и представлениях, всегда оставался среди зрителей. С отстраненной, слегка снисходительной улыбкой он наблюдал за нами, и иногда на его лице даж проскальзывал искренний интерес.

Мой друг Иван, которого я повстречала в России, был полной его противоположностью, с радостью участвуя во всем, что устраивалось у нас дома, играя с детьми и охотничьими собаками, он ползал на четвереньках, мог ради развлечения надеть на себя цветные лоскутья, прекрасно перевоплощался во время наших самодеятельных представлений, иногда заставляя меня задыхаться от смеха. Два года, что я провела в России, мы были неразлучны. О, я была вполне счастлива, имея такого мужа и такого друга.

Моя мать была сразу настроена против Полины, едва узнала, как мы подружились с ней. Называла она ее не иначе, как «проклятой цыганкой», ибо никакого эпитета хуже выдумать не могла или же воспитание не позволяло ей произнести его вслух.

– Никак не могу понять, что ты в ней нашел?! – бесконечно твердила она. – Сажа да кости и больше ничего!

Живя в своем петербургском доме, она, разумеется, видела, что происходит, видела, как увлечен я Полиной, замечала, насколько реже стал я бывать в гостях в ее петербургском доме, и отчаянно, бешено ревновала. Не видя всю жизнь любви от отца, дяди и мужа, она теперь лишалась и любви сына, чего уж конечно не могла спокойно перенести.

Как и все петербургское общество, она не могла не побывать на концерте Виардо, но восторгов по этому поводу вслух не выражала. Тем не менее, мне рассказывали, что наедине с приятельницей она с мрачным, угрюмым восхищением воскликнула как-то:

– А и хорошо же поет проклятая цыганка!