Тургенев и Полина Виардо. Сто лет любви и одиночества - Майя Заболотнова

Мама тем временем продолжала:

– Твою проклятую цыганку интересуют только твои деньги, а вовсе не твои рассказики, истории, «дружба» или твои красивые глаза! Сколько подарков ты сделал ей, сколько раз платил за нее и за ее мужа, а? Поезжай – и увидишь, чего стоит ее дружба!

Не в силах больше выносить этого, я поднялся и вышел, налетев на дверь. Через несколько дней мне предстояло долгое путешествие, вещи были уже уложены, во Франции – я это знал – Полина будет ждать меня и непременно обрадуется моему приезду, и все же этот разговор камнем лег мне на сердце.

Я не грустил о покидаемой надолго родине, но разрыв с близким человеком заставлял меня жестоко страдать. Однако стоило мне пуститься в путь, как все тревоги исчезли. Вперед, к ней, к Полине – что угодно, лишь бы вновь ее увидеть!

Приехав во Францию, мы с Луи поселились в имении Куртавнель недалеко от Парижа, в округе Бри. Этот дом – фактически, маленький замок – он купил для меня, ненадолго уехав из России за год до того. Куртавнель меня сразу очаровал. Именно о таком доме я мечтала! Мы прибыли под вечер, небо было удивительно ясным, и косые лучи солнца осыпали золотом все вокруг: одичавший сад, заросшие травой дорожки, подернутый ряской пруд, чугунные перила моста, которые в вечернем свете казались сотканными из кружева, буйно разросшуюся люцерну, пепельно-серые стены дома, казавшиеся бледно-розовыми в вечернем свете, башенку на северной стороне, цветы, которые по случаю теплой погоды вынесли из оранжереи… Совсем рядом был городок Розэ, я видела шпиль церкви, возвышавшийся на фоне светло-сиреневого неба, и ласточек, которые вились над ним, и все это казалось мне таким волшебным, что на секунду я забыла, как дышать.

– О, Луи, неужели мы будем жить здесь? Неужели этот сказочный замок – для меня, для нашей дочери? – воскликнула я.

Муж улыбнулся. В последнее время он редко улыбался, здоровье его в холодной России изрядно пошатнулось, и он, кажется, рад был уехать оттуда.

Впрочем, надолго остаться вдвоем нам не удалось. Началась череда визитов, все наши парижские друзья были счастливы видеть нас, а едва их поток иссяк, приехал Иван.

Еще прежде мне пришло его письмо из Петербурга: «…Я все тот же, ибо, к моему счастью или несчастью, я не умею меняться. На другой день по приезде в Петербург я пошел в Итальянскую оперу… Когда я вошел в театр, у меня болезненно сжалось сердце – вы легко можете представить, почему. В настоящее время я много работаю и почти никого не вижу. У меня три большие комнаты, где я живу с моими книгами, которые мне, наконец, удалось собрать отовсюду, – моими надеждами и моими воспоминаниями. До свидания в один прекрасный день; ах, уж конечно, он будет прекрасен, этот день…».

Я знала, что скоро стоит ждать его у нас, и этот день настал.

Он поселился недалеко от нас, но большую часть времени проводил здесь, в Куртавнеле, и череда визитов возобновилась – всем интересно было поглядеть на русского потомственного дворянина, который, к тому же, имел прекрасное образование, умел поддержать беседу, был несказанно хорош собой и, по слухам, весьма богат и чьи рассказы пользовались в России большим успехом.

Я видела, какие взгляды кидают на него хорошенькие девушки из обнищавших семей, которых – увы – много в любом обществе, и которые надеются поправить свое бедственное положение единственным доступным и известным им способом, и иногда что-то вроде ревности шевелилось в моей груди. Но он, как и прежде, не сводил с меня глаз. Я, разумеется, понимала, что не одна лишь дружба привела его в чужую страну и толкнула на ссору с матерью, и, представляя его моим друзьям: «C’est mon ami russe – Ivan», – я замечала, как меняется его лицо, становясь то светлым и радостным, то наполняясь печалью и тоской.

Лишь гораздо позже я поняла причину, узнав, что мать лишила его содержания. Казалось, в тот момент он говорил себе: «Maman ошиблась, я ее друг, пусть даже и без денег – я все же друг ей», – а в другой раз: «Увы, я ее друг – и только».

Вряд ли, уезжая из России, он представлял, что его ждет. Деньги вскоре иссякли, а тех крох, что он зарабатывал литературными трудами, ему, привыкшему жить на широкую ногу и не думать о хлебе насущном, решительно не хватало. Вскоре стало очевидно, что так продолжаться не может, арендовать даже скромный дом стало ему не по карману, и я, спросив позволения Луи и напомнив ему, как много Иван сделал для нас в России, предложила ему переехать в наш дом.

– Что же, я рассчитываю на твое благоразумие, моя дорогая, – ответил мне Луи, пожав плечами, с обыкновенной своей улыбкой. – Мне не в чем упрекнуть тебя, а что твое сердце преисполнено благодарности и сострадания – так это одна из причин, почему я полюбил тебя.

Иван согласился на переезд поразительно быстро, что, кажется, вызвало неудовольствие моего мужа – он рассчитывал на отказ хотя бы из вежливости.

Ивану предоставили комнату, выходящую окнами на запад, со светло-зелеными обоями и ивой, росшей почти вровень с окнами. Почти сразу мне нужно было отбывать на гастроли в Германию, Иван же остался во Франции и писал мне оттуда едва ли не ежедневно.

«Итак, вы в самой глубине Германии! Надо надеяться, что эти добрые бюргеры сумеют заслужить свое счастье. Не вчера ли мы еще были в Куртавнеле? Время всегда быстро проходит, будь оно наполнено или пусто, но приходит оно медленно… как звон колокольчика русской тройки».

«Браво, сударыня, браво!.. Еще одна большая победа! Вы совершили ее в Дрездене и Гамбурге, а затем вы, подобно Цезарю, отправитесь на завоевание Великобритании… Всю эту неделю я почти не выходил из дома; я работал усиленно; никогда еще мысли не приходили ко мне в таком изобилии, они являлись целыми дюжинами. Я чувствовал себя, как бедняк-трактирщик в маленьком городке, на которого вдруг наваливается целая лавина гостей; он, наконец, теряет голову и не знает, куда размещать своих постояльцев… Издатели моего журнала, наверно, вытаращат глаза, получив один за другим объемистые пакеты… Что за прекрасная вещь – труд! …Помните тот день, когда мы глядели на ясное небо сквозь золотую листву осин?..».

«Я немножко грустен и немножко меланхоличен, но это пустяки, я все-таки очень доволен, что нахожусь в Куртавнеле, обои цвета зеленой ивы в моей комнате радуют мой взор, и я все-таки очень доволен».

Я всегда улыбалась, читая его письма, – то смешные, то печальные и лиричные, наполненные воспоминаниями, имевшими значение лишь для нас двоих. Зная, как я привязана к своему дому, как скучаю по Куртавнелю, он присылал мне множество описаний.

«Куртавнель мне представляется довольно сонным; дорожки сада во дворе поросли травой; воздух в комнатах был сильно охрипший (уверяю вас) и в дурном настроении; мы его разбудили. Я распахнул окна, ударил по стенам, как, я видел, однажды делали вы; я успокоил Кирасира, который, по своей привычке, бросался на нас с яростью гиены, и когда мы сели за стол, дом уже снова принял свой благожелательный и радушный вид».

В другой раз, решив развлечь меня, он придумал игру и написал мне следующее: