Филип и другие - Сейс Нотебоом

— Мавентер — это кто?

— На самом деле его зовут по-другому. Кто-то из местных болтунов выяснил, что ma сокращение от слова «magnus», a «venter» по-латыни значит «брюхо». Он невероятно толст. Как его звать на самом деле, я не знаю. Раньше он был монахом-певчим у бенедиктинцев. Ты случайно не католик?

— Нет, — ответил я, — но я знаю, кто такие бенедиктинцы.

— Хорошо, так вот, этот Мавентер был одним из последних монахов-певчих, которые не стали священниками. В монастырях есть братья, которые обрабатывают землю, есть те, кто занимаются домом и одеждой, и есть монахи-священники, которые поют в хоре и выполняют в монастыре функции отца-эконома или магистра, которому подчиняются послушники, ну, и так далее. Раньше можно было оставаться певчим, не принимая сана священника, таких называли монахи-певчие, но теперь это запрещено. Во всяком случае, этот Мавентер ушел из монастыря, и я не могу его осуждать: говорят, семья поместила его туда мальчишкой, насильно. Трудно рассказывать о чьей-то жизни; кажется, знаешь много, а на самом деле — почти ничего, потому что, в конце концов, — глядя мне в глаза, он поправил ермолку на редких, белых волосах, — в конце концов, мы так мало знаем друг о друге.

Мавентер сперва был странником, почетным гостем на всех праздниках, его приглашали издалека. Вместе с его аккордеоном. Он появлялся к сбору вишни — в Кавайоне и в Карпантре, и к сбору винограда — в долинах Дюранса, в старой рясе, которую так и носит до сих пор, Бог знает почему. Все это продолжалось, пока три года назад он не поселился в Экспери. С тех пор он больше не появляется ни на свадьбах, ни в домах знатных граждан и духовенства, куда его раньше приглашали с удовольствием, потому что он знает наизусть кучу стихов — он знает из Тома[19]больше, чем я когда-либо знал, на поэтических турнирах в Арле и даже в Авиньоне он побеждал любого — и в классической поэзии, и в поэзии трубадуров Прованса. Говорят, он знает наизусть все оды и эподы Горация, скорее всего, так оно и есть.

Но я часто видел его по ночам, его вместе с маленькой маркизой — они хорошо друг к другу подходили, она была необычным ребенком. Иногда они проходили ночью вот тут, по улице. Она была нежная, миниатюрная, в обтягивающих брючках, говорят, женщины в Париже носят такие, и крошечных туфельках. Они быстро, почти бесшумно пересекали площадь. А я — с тех пор как я стал стареть, я сплю очень чутко, — я стоял у окна и смотрел на них, не зажигая света.

Они шли со стороны Экспери, так называется замок, он — метрах в десяти позади нее, массивный, почти зловещий, чернее собственной колоссальной тени, задыхаясь, потому что приходилось идти быстро. А она, не обращая на него внимания, шла, опустив голову и бормоча что-то себе под нос. Бывало, она гуляла одна, тогда она шла медленнее и пила у фонтана, а по утрам приносила цветы на кладбище. Однажды я поговорил с ней. В ту ночь она была одна и пила у фонтана.

«Мадемуазель, — сказал я, — не хотите ли выпить со мною вина?» И я взял вино, которое по ночам держал наготове, и мы сели здесь, на ступеньках моего дома. Но она молчала, только когда я спросил, не боится ли она ходить по ночам в одиночку, она ответила: «Разумеется, нет».

И посмотрела на меня; я никогда не мог понять выражения лиц азиатов, как понимаю здешних, которые росли и воспитывались так же, как я; ее лицо было замкнутым или, может быть, загадочным; она прошептала: «Я сочиняю рассказ».

«Да, — сказал я, — ты сочиняешь рассказ. — И: — Я не хочу вмешиваться, потому что это твой рассказ, — сказал я, — но пусть он будет хорошим».

Она молча кивнула, вот и все.

Он замолчал.

— Она что, азиатка? — спросил я.

— Ее мать была из Лаоса, но она умерла. Отец служил офицером в Иностранном легионе и почти не бывал здесь. Он погиб в Индокитае. Потом были еще тетушка, которую здесь никогда не видели, слуги, и, конечно, Мавентер. Разговоров было много, но никто точно не знал, что случилось, говорят и говорят, но по сей день никто из нас не побывал там, в замке.

* * *

Вечером, сидя в своей комнате, я ждал появления Мавентера, потому что мебель не скрывалась в надвигающейся ночи, но толпилась вокруг, громоздкая и тревожная, давая понять, что она в последний раз участвует в моей жизни. Запахи дома, старого дерева, простынь, которые стирали в ручье куском самодельного мыла, вдруг стали самостоятельнее и сильнее, чем прежде, победно заглушая чуждые им запахи моего тела и одежды.

Человек, привыкший спать под бой стенных часов, просыпается, если они вдруг остановятся, — вот так и я встал и пошел к окну, когда внезапно оборвался доносившийся с площади стук железных шаров — под окном стоял Мавентер.

— Эй, голландец, — крикнул он, — спускайся, я должен рассказать тебе свою историю.

Мы пошли вдоль откоса и вышли на тропинку, ведшую круто вверх. Наступающая ночь медленно сгущала тени в кустах и меж скал — а он шел, ведя меня за собою, пока мы не поднялись так высоко, что пурпурное ожерелье Альп Прованса, горные массивы Люберон и Ванту, окружило нас со всех сторон. И прежде чем ночь скрыла их от нас, он показал мне прекраснейшие камни этого ожерелья — гору Воклюз, гору Люр, гору Шабр.

Замок, как они его называли, стоял среди гор, веселый и прекрасный. А вокруг нас было поле с землей, твердой, как и везде в округе. Повсюду валялись черные камни, выглядевшие так, словно попали сюда откуда-то издалека, с Луны или из другого безжизненного места, откуда кто-то притащил их и раскидал по собственному произволу меж огромными темными скалами, и они остались лежать, как куски обгоревшего угля, вывалившиеся из стоявшей в середине великанской печи. Мы сели.

— Это кладбище животных, — сказал Мавентер, — здесь все и началось. Я сидел здесь, и она подошла ко мне. И сказала: «Ты — Мавентер».

«Да», — ответил я.

«Ты читаешь по-английски?»

«Да».

«И писать можешь?» — спросила она, и, когда я ответил, что могу, она уселась против меня, прямо на землю, туда, где ты сейчас сидишь.

«Испачкаешься, — сказал я, и еще: — Лучше сядь на камень», — но она не слушала меня или просто не слышала, она вытянула ногу и пяткой очертила вокруг себя линию.

«Я — внутри круга, — сказала она, — а ты — нет. Ты должен поставить ноги внутрь круга, потому что я хочу тебя о чем-то спросить!»

Я подвинулся так, чтобы мои ноги встали в круг, а она начала пересыпать мелкий песок.

«Не надо, — сказал я, — все будет грязным».

«Ты должен написать письмо по-английски».

«Кому?» — спросил я.

«Вот кому, — и она взяла куртку, которую бросила возле себя на землю, и достала из кармана «Сатэрдей ивниг пост», — вот кому», — и она показала на снимок танцовщицы Британского балета, под которым я не мог разглядеть имени.

«Ты должен ей написать и попросить приехать сюда жить».