Филип и другие - Сейс Нотебоом

«Какие книги ты хочешь?» — спросил я.

Он пожал плечами: «Какие книги?.. Не знаю… — Он подумал немного. — Лучше толстые или… э-э-э… немецкие».

«А ты читать умеешь?» — спросил я.

«Да заткнись ты, — ответил он и побежал домой. Но по дороге оглянулся и крикнул: — В полчетвертого!»

«Пока, до полчетвертого!» — отозвался я.

Днем он снял матросский костюмчик. «Он душит и кусается. И потом, ты все равно один пришел. А что у тебя в чемодане?»

«Подарки от моих друзей».

«Много подарков? А то чемодан-то большой, но, наверное, не полный».

Я щелкнул замком. Чемодан был полон книг — тех самых, которые ты видел там, на полке.

Он протянул руки. «Все, — прошептал он, раскачиваясь из стороны в сторону — все. — А потом спросил: — Все?»

Я начал доставать книги и ставить их в ряд.

«Кто дал тебе все это?» — спросил он, и я стал выдумывать друзей, которых у меня никогда не было, и говорить, что они очень огорчились оттого, что не смогли прийти к нему. Тем временем он пересчитывал книги. «Господи, — сказал он, — как много. Но эти семь — по-немецки, — они все одинаковые?»

«Они написаны по-французски, — ответил я, — и вовсе не одинаковые, это разные части одной книги».

«Правда?» — спросил он.

Дядюшка Александр смотрел на меня, словно ожидая, что я что-то скажу. Но я молчал, потому что боялся, что он ничего не расскажет про граммофон. Мы еще помолчали, потом он сказал:

— Вот и все.

— А граммофон? — спросил я.

— Нет, — сказал дядюшка Александр.

Прошло довольно много времени, пока он не заговорил снова:

— Так мы отпраздновали его день рождения. Я сидел в кресле у окна, потому что мне нельзя было ему помогать. Он хотел пересчитать все странички в своих книгах, и он думал, что я могу ошибиться и он не будет знать точного числа. Я смотрел на него, — кажется, он совершенно забыл обо мне, потому что он закусил нижнюю губу и время от времени тихо рычал и стучал ногами по столу. Через месяц дом выставили на продажу, потому что они, его отец и он, возвращались в Индонезию. Я купил дом и, когда они уехали, нашел книги и все остальное в той комнате.

— И граммофон?

— Нет.

— А что с ним сейчас?

— Понятия не имею. — Дядюшка Александр встал и ушел в дом. И притворил за собою двери террасы.

* * *

Я прожил у дядюшки Александра два года и многому от него научился, потому что он был стар и много чего знал. А через два года, как-то вечером, я спросил его, можно ли мне поехать во Францию.

* * *

В последний вечер перед отъездом я обнаружил, что клавесин исчез из комнаты.

— Где клавесин? — спросил я.

Дядюшка Александр подошел к тому месту, где раньше стоял инструмент.

— Я сильно устаю, когда играю, очень сильно, я стал совсем старым. Ты уезжаешь надолго, и, может быть, мне хочется дожить до твоего возвращения. Спокойной ночи.

На следующее утро я снова нашел рододендроны у своей постели, фиолетовые рододендроны и банкноту в сто гульденов, да, и потом, когда я спустился вниз и прошел через гостиную, торопясь к первому поезду на Бреду, я увидел дядюшку Александра, спящего на диване. Рот его был полуоткрыт, колени согнуты, а одна рука касалась пола.

Снаружи было холодно и туманно, и дом стоял, огромный и уродливый, среди тумана.

И я не пошел вдоль домов, которые построили на том месте, где раньше была Африка.

M-да, ловишь попутки на дороге… Не так-то просто добраться до Прованса. Был, к примеру, один тип на старой «шкоде», обещал подбросить до Антверпена.

— Сколько там коров? — спросил он. — Там, на лугу?

— Не знаю, я не могу так быстро считать.

— Тридцать шесть, — победоносно выкрикнул он. — Угости-ка сигареткой.

Я сунул сигарету меж его серых губ и дал прикурить. Он глубоко затянулся и выпустил густое облако дыма в лобовое стекло и мне в лицо.

— Дымовая завеса. Ха-ха. А с коровами — это ерунда. — Он щелкнул пальцами, но вышло не очень здорово, они были слишком толстые и корявые. — Очень просто: считаешь ноги и делишь на четыре! — Он подождал, пока я засмеюсь. — Ха-ха, — визгливо захохотал он, — а ты и не знал, а? Хороша шуточка, с длинной бородой. У тебя волосы красивые, длинные — эй, ты, должно быть, развлекаешься иногда с мальчишечками. — И он ущипнул меня за ногу.

— Я, пожалуй, выйду, — сказал я.

Он так резко затормозил, что я врезался лбом в стекло.

— Выметайся вон, живо.

Я потащил свой рюкзак с заднего сиденья, но он за что-то зацепился, и этот тип рванул его и выкинул меня из машины вместе с рюкзаком. Я побежал, я бежал, пока не услышал, что он захлопнул дверь. А он орал в окошко:

— Слабак! Дерьмо! — И только после этого тронулся с места.

Я тогда здорово напугался, но надо было ехать дальше, и я снова принялся ловить машину. И не надо меня спрашивать, через сколько дней после того, как это случилось, мы с Жаклин (впрочем, я узнал, как ее зовут, позже) танцевали на площади Форума в Арле. Я понял, что ее зовут Жаклин, потому что парни и девушки вокруг кричали: «Bonsoir, Jacqueline»,[3]а она кричала в ответ: «Bonsoir, Ninette, bonsoir, Nicole» — и смеялась, глядя на меня, и мы танцевали и танцевали, и ее распущенные рыжие волосы развевались на ветру. Мы танцевали только друг с другом, и, когда стало совсем поздно, она прижалась ко мне и обняла меня за шею.

— Vous partirez demain, Philippe?[4]— спросила она.

— Oui.

— Alors vous ferez un grand voyage?

— Ja ne sais pas.[5]

Почти все уже разошлись, оставалось лишь несколько пар, мы танцевали у памятника Мистралю[6]под аккордеон, и музыка казалась грустной — потому что тихий ночной Арль будил воспоминания, соединял их в тревожную мелодию, и они подступали все ближе, неся с собою грусть и тоску по былому маленькой группке танцоров, кружащихся под фонарями.

— Ты не должен меня целовать, если пойдешь провожать до дома. Обещаешь? — сказала она.