Желтая маска - Уилки Коллинз

— Что касается последнего пункта, он, будучи мужчиной, конечно, не сдержал слова?

— Конечно! При этом моем первом посещении студии я обнаружила две вещи: во-первых, как я сказала, Фабио был по-настоящему влюблен в девчонку, а во-вторых, — Маддалена Ломи была по-настоящему влюблена в него. Ты можешь мне поверить, что я внимательно присматривалась к ней, пока шла эта кутерьма и никто не обращал внимания на меня. Я знаю, все женщины страдают самомнением, но оно никогда не ослепляло моих глаз. Я сразу увидела, что имею перед нею только одно преимущество — хорошую фигуру. Она была моего роста, но не особенно изящно сложена. Волосы у нее были такие же темные и глянцевитые, как у меня; глаза — такие же блестящие и черные, как мои; но остальное в лице — лучше моего. Нос у меня грубой формы, губы толстоваты, и верхняя слишком нависает над нижней. У нее не было ни одного из этих недостатков. А что касается ее способностей, то она укротила неистовствовавшего молодого дурня не хуже, чем укротила бы его я.

— Каким образом?

— Она стояла безмолвно, опустив глаза, с расстроенным выражением, пока он бушевал и метался по студии. Наверное, она ненавидела эту девчонку и ликовала по поводу ее исчезновения, но и виду не подала. «Ты была бы неприятной соперницей даже для более красивой женщины, чем я!» — подумала я, однако решила не отчаиваться слишком скоро и преследовать свой план так, словно происшествия с исчезновением девочки и не бывало. Маэстро-скульптора я умаслила довольно легко, польстив ему разговорами о его репутации и заверив его, что произведения Луки Ломи с детства были предметом моего обожания. Я рассказала ему, что слыхала о его затруднении — что ему трудно подыскать натуру для завершения его статуи Минервы — и предложила себя (если он сочтет меня достойной!) ради чести, — на этом слове я сделала ударение, — ради чести позировать для него. Не знаю, удалось ли мне обмануть его такими речами; так или иначе, он все-таки сообразил, что я и вправду могу быть полезна, и принял мое предложение, рассыпавшись в комплиментах. Мы расстались, сговорившись, что первый сеанс будет через неделю.

— Зачем такая проволочка?

— Затем, конечно, чтобы наш молодой человек успел остыть и вернуться в студию. Стоило ли мне торчать там, пока его не было?

— Да, да, я забыла! И когда же он вернулся?

— Я дала ему больший срок, чем требовалось. Когда состоялся мой первый сеанс, я увидела его в студии и услыхала, что это было его второе посещение со дня исчезновения девчонки. Такие порывистые люди всегда переменчивы и слабовольны.

— Неужели он не пытался разыскивать Нанину?

— Что ты! Он и сам искал ее и других заставил, но без успеха. Четырех дней непрерывных разочарований было достаточно, чтобы образумить его. Лука Ломи написал ему примирительное письмо, спрашивая, что сделали ему он или его дочь, если даже предположить виновность отца Рокко. Маддалена Ломи встретила его на улице и смиренно смотрела в другую сторону, словно ожидая, что он не заметит ее. Одним словом, они пробудили его чувство справедливости и доброту (ты видишь, я способна отдать ему должное!) и сумели вернуть его. Сначала он был в молчаливом и сентиментальном настроении и до неприличия угрюм и резок с патером…

— Я удивляюсь, что отец Рокко не избегал его.

— Отец Рокко, должна тебе сказать, не такой человек, чтобы его можно было запугать. В тот же день, когда Фабио снова показался в студии, вернулся и он. Смело высказав свое мнение, что Нанина поступила вполне правильно и действовала как хорошая и добродетельная девушка, он не пожелал больше говорить о ней и о ее исчезновении. Бесполезно было задавать ему вопросы: он ни за кем не признавал права их ставить. Угрозы, мольбы лесть — все это не производило на него никакого впечатления. Ах, дорогая моя, могу тебя заверить, что самый умный и вежливый человек в Пизе, самый опасный для врага и самый очаровательный для друга — это отец Рокко! Все прочие там, в студии, когда я немного поторопилась и приоткрыла свои карты, обошлись со мной чудовищно грубо. Отец же Рокко с начала и до конца обращался со мной, как с дамой из общества. Искренне или нет, это мне все равно, но он вел себя со мной, как с дамой, тогда как остальные…

— Ну, ну! Не стоит горячиться из-за этого теперь. Лучше скажи мне, как ты сделала первые авансы молодому человеку, которого ты так пренебрежительно называешь Фабио.

— Как оказалось, самым неудачным образом. Прежде всего, конечно, я постаралась внушить ему интерес к себе, сказав, что я знала Нанину. Пока все это было неплохо. Моей следующей целью было убедить его, что она никак не могла бы уйти, если бы по-настоящему любила его одного, и что, по-видимому, у него был счастливый соперник из ее круга, ради которого она пожертвовала им, после того как немного потешила свое тщеславие, заставив молодого дворянина лежать у своих ног. Как ты себе легко можешь представить, не так просто было привести его к подобному взгляду на бегство Нанины. Его гордость и любовь к девушке мешали ему допустить справедливость моего предположения. Наконец, я добилась своего. Я довела его до того состояния уязвленного самолюбия и заносчивости, когда легче всего играть на чувствах мужчины, когда сама эта оскорбленная гордость становится отличной ловушкой для него. Я довела его, говорю, до этого состояния, а потом… в игру вступила она и воспользовалась тем, что сделала я. Удивительно ли после этого, что меня радует ее разочарование, что я с радостью выслушаю всякое дурное известие о ней?

— Но как же ей удалось переиграть тебя?

— Если бы я это заметила, она никогда не достигла бы того, что не удалось мне. Все, что я знаю, это — что у нее было больше случаев видеть его, и она использовала их так хитро, что обманула даже меня. Когда я думала, что приближаюсь к своей цели в атаке на Фабио, я на самом деле отдалялась от нее. Мои первые подозрения возбудила перемена в обращении со мною Луки Ломи. Он стал холоден, пренебрежителен, под конец — просто груб. Я решила этого не замечать; однако случай вскоре открыл мне глаза. Однажды утром я услышала, как Фабио и Маддалена болтали обо мне, думая, что я ушла из студии. Я не могу повторить их слов, особенно ее! Кровь бросается мне в голову, а сердце холодеет, стоит мне только подумать об этом. Достаточно будет сказать тебе, что они издевались надо мной и что она…

— Тсс, не так громко! В доме живут люди. И не стоит тебе повторять то, что ты слышала. Это только напрасно раздражает тебя. Догадываюсь, что они обнаружили…

— Все она, заметь!.. Только она!

— Да, да, понимаю. Они узнали гораздо больше, чем тебе было желательно, и все через нее.

— Если бы не священник, Виржини, я подверглась бы открытым оскорблениям и меня выгнали бы за дверь. Это он настоял на том, чтобы со мной обошлись вежливо. Они говорили, что он боится меня, и смеялись при мысли, что он пытается запугать и их. Больше я не стала слушать. Я чуть не задохнулась от ярости, которую вынуждена была скрывать. Я повернулась, чтобы сейчас же уйти навсегда, и вдруг вижу, за мной стоит отец Рокко. По моему лицу он должен был понять, что я все знаю, но не подал и виду. Он только спросил, — как всегда спокойно и учтиво, — не потеряла ли я чего-нибудь и не может ли он помочь мне. Я через силу поблагодарила его и добралась до двери. Он почтительно открыл ее передо мной и поклонился. Да, он до конца обращался со мной, как с дамой! Был уже вечер, когда я, таким образом, рассталась со студией. На следующее утро я отказалась от места и показала этому городу спину. Теперь ты знаешь все.