Вологодская полонянка - Полина Федорова

Мелик-Тагир принялся было вольничать: отказывался кушать русскую еду, задирал монахов, дрался с приставами и вообще, как докладывали Ивану Васильевичу, дюже буйствовал. Так что в одну из темных осенних ночей и удавили Мелик-Тагира ременною удавкою, дабы далее вел себя смирно, ибо покойники к буйству склонности особой не имают.

Зимою следующего года, в одночасье отошла ко Всевышнему ханым Фатима, и Худай-Кул с сестрами остались одни. А что делать, урусский полон — не медовый шербет или сладкая хурма.

Царственную же чету государь и великий князь московский Иван Васильевич определил в Вологду, где не иноческая обитель и более ничего, а все же городок, хотя тоска в нем дюже смертная. И не то чтобы Таиру и Ильхама на цепи посадили да по ямам глубоким и сырым схоронили, как русских полоняников в царстве Казанском, — нет, жили они во дворе особом при яствах и питие справном, однако скис как-то скоро Ильхам. Молчал целые дни, кушал мало, а вскорости перестал и вовсе. И все чаще и чаще требовал от Таиры привычных ласк. Бывало, на дню по нескольку раз он ее к себе призывал и ночью тоже. А после этого сразу же забывался в долгом сне.

Однажды, уже по прошествии первого года заточения, когда жара стояла такая, что дворовый пес Буянко по вся дни валялся пластом в тени, вывалив наземь язык, а петухи по утрам заместо своих обычных бравых рулад лишь коротко хрипели, словно старались побыстрее исполнить сию обязанность, ставшую вдруг крепко в тягость, Ильхам послал за женой. Таира пришла. Хан лежал на постели и как-то странно смотрел на нее. Был он тих и задумчив. Таира села в ногах, подняла ему рубаху и привычными жестами стала ласкать мужнино естество.

На сей раз плоть Ильхама так и не достигла обычной крепости. Да и провела по ней рукой Таира всего-то с десяток-другой раз. Тоненько застонав, Ильхам излился на подставленную женой ладошку единственной капелькой, желтоватой и мутной. И вдруг всхлипнул.

Услышав столь неожиданный звук, она с удивлением взглянула на мужа. У Ильхама по худым впалым щекам текли, застревая в редкой щетине, крупные слезы. Что-то большое и светлое шевельнулось у нее внутри. Незнакомая с подобным чувством, что было глубже жалости и сильнее нежности, она прилегла рядом с Ильхамом и обхватила его руками. Плечи его мелко затряслись в беззвучном рыдании, и она, повинуясь какому-то древнему инстинкту, прижала голову мужа, показавшегося ей вдруг маленьким и беззащитным, к своей груди, словно закрывая от всех бед и иных земных напастей. Через рубашку чувствовала она его мокрое от слез лицо.

Спустя малое время он затих, но она еще долго обнимала Ильхама, словно малое дитя. Потом отпустила его и откинулась на подушки. В голове было пусто, как в больших покоях, где со стен и пола сняли и вынесли ковры и убрали всю иную обстановку.

Какое-то время она лежала, бездумно уставившись в потолок, а потом вдруг почувствовала неладное. Что это, она поначалу никак не могла понять, но потом тревога нашла причину: она не слышала дыхания Ильхама. Таира повернула голову в его сторону и увидела затылок мужа, бритый и беззащитный, это впечатление усиливала тонкая шея с мальчишеской впадиной посередине. Она приподнялась на локтях и заглянула в лицо Ильхама. Тот лежал, не мигая глядя в окно, и в его зрачках отражался тонкий луч проклятого вологодского солнца. Лицо Ильхама было спокойным и даже благостным, будто он скинул наконец тяжелую ношу и освободился от чего-то, крепко тяготившего его.

Таира, едва сдержав крик, прикрыла рот ладошкой и тихонько сползла с постели, словно боясь разбудить мужа. А потом пришли приставы и унесли тело Ильхама в холодный погреб. Этим же вечером его похоронили, омыв и обернув по мусульманским обрядом от подбородка до щиколоток в тонкое покрывало-камиз и одеяло-изар. Затем положили в холщовый мешок, связав крепкими узлами ноги и грудь. Невесть откуда доставленный приставами, вместе с каким-то стариканом в чалме, древний мулла дребезжащим от старости голосом прочитал из Корана возвеличение Всевышнего, и бывшего казанского хана, положив на лубки, быстро понесли к вологодскому погосту. Не доходя до него, остановились возле свежевырытой могилы, глубокой, с нишей в стене, куда и определили Ильхама почти в сидячем положении, заложив затем нишу досками и лубками. Бросив несколько комьев земли в могилу, копари быстро завалили ее и отошли, а мулла стал читать Коран. Произносить обрядом молитвы было некому: Таире и ее прислужницам, как и прочим женщинам, дорога на татарское кладбище была заказана, а старикан, что пришел вместе с муллой, был совершенно глух. Ну не урусам же, в самом деле, стоящим в стороне и с любопытством поглядывающим на совершаемое действо, читать мусульманские молитвы? Посему, бормотнув еще несколько строк из священной книги, мулла выпрямился и обратился к покойнику:

— Ильхам, послушай. Ты там смотри, не забывай своей веры. Помни, Аллах един, и Мохаммед пророк его.

Затем он провел ладонями по своему лицу, будто омылся. Глядя на него, то же самое сотворил и глухой старикан.

Вдвоем они направились к Таире, и мулла с четверть часа читал уже ей Коран, делая небольшие остановки и многозначительно взглядывая на нее. Когда, наконец, погребальный обряд завершился и старые абызы покинули полоняничий двор, получив мзду золотыми пластинами с шапки ханбике, Таира заплакала.

Плакала она не долго. Не более минуты. Затем какое-то время сидела, нахмурив брови и подперев голову рукой. Вздохнула, позвала прислужниц, велела найти шелковую тряпицу зеленого или синего цвета. Не нашли. Тогда она прогнала прислужниц, порвала на себе рубашку хинского шелка, оторвав от нее кусок размером локоть на локоть. Переоделась. Вышла во двор. Нашла там небольшую дощечку, колышек, вернулась и натянула на дощечку шелковую материю. Затем взяла иглу с золотой нитью и стала выводить арабской вязью слова. Не ложилась, пока не закончила работу.

Утром, совершив молитву и привязав колышек к дощечке, пошла по направлению к кладбищу. Приставленный к ней стражник спросил:

— Куда?

Она не ответила, ожгла взглядом так, что более тот ничего не вопрошал и лишь молча следовал за ней.

Придя на могилу Ильхама, она некоторое время постояла над ней, потом наклонилась и воткнула колышек с дощечкой прямо в середину невысокого холмика. И пошла обратно, не обращая никакого внимания на пристава.

С погоста, что находился саженях в десяти от могилы Ильхама, вышла сухонькая старушка, чем-то похожая на Айху-бике. Где-то высоко, в ветвях кладбищенских деревьев, каркнула ворона, затем другая. Мелкими шажками старушка миновала свежую могилу Ильхама, бросила взгляд на дощечку, обтянутую вышитым шелком, перекрестилась и пошла дальше своей дорогой.

На третий день на могилу Ильхама явился мулла: «Мир тебе, умерший, скоро и я буду с тобой». Увидел табличку, подошел ближе и прочел, что было вышито золотой нитью ниже имени Ильхама:

Да простит Всевышний грехи того, кто посетит эту могилу и подумает обо мне. Я был так же грешен, как и ты, и завтра с тобой может случиться то же, что случилось со мной.

Ильхам умер.