Держаться за землю - Сергей Самсонов

Мизгирев взглядом памяти видел бетонный приземистый куб Дома книги — в каждом городе СССР был такой, а потом его отдали под барахолку; похожие на многопалубные лайнеры рафинадные и голубые дома-корабли на центральном проспекте — конечно же Ленина; облицованный желто-коричневой плиткой двухэтажный роддом, а за ним трехэтажный приют престарелых и раненных в шахте — туда уползали от смерти подземные люди, несущие смерть в своих легких, оттуда отца отпустили домой умирать.

Мизгирев видел площадь 50-летия Октября с двенадцатиметровым Лениным, простершим руку на восход, и гранитным шахтером пониже, челюстатым, чубатым, с валунами и плитами мускулов, так смотревшим на Ленина, что понятно: во имя того перетерпит огонь; полыхавший стеклянным фасадом на солнце розоватый кубический Дом культуры «Горняк»: в колоссальном фойе проводились шумливые новогодние елки и вручались подарки — голубые кубышки-будильники, набитые «рот-фронтовскими» вафлями и шоколадными конфетами из Киева, всем поровну.

Панельные высотки улицы Стаханова с напоминавшими стеклянные аккумуляторы «торговым рядами»: «Салоном новобрачных», «Домом мебели», «Малышом», «Детским миром», «Уютом», универсальным магазином «Юбилейный» и одёжным «Руслан и Людмила».

Вереницы приземистых голубых, розоватых, охряных двухэтажных домов на Литейной — эти были построены пленными немцами после войны, от дождей и снегов полиняли до каких-то неопределенных цветов — цвета голого зада в общественной бане, цвета мертвого тела в синевато подсвеченном морге. А окна первых этажей так низко от земли, что можно заглянуть во внутреннюю жизнь, в облезлые кухни с кишками перестиранных детских колготок и набрякшими флагами бабских сорочек на провисших веревках; окна в спальнях задернуты наглухо, а подоконники уставлены цветочными горшками, зубчатыми алоэ, фикусами, кактусами, фарфоровыми статуэтками гуцулов и пастушек, светильниками в ярких абажурах, словно хозяева нарочно выставили все это «богатство» напоказ, превратив свои окна в витрины и скрывая за этим барахлом свою подлинную безотрадно-унылую, скудную жизнь.

Кирпичные и блочные пятиэтажки хрущевских несносимых серий, настроенные по линейке, натыканные под углом друг к другу, вразнобой, утопавшие летом в ликующей зелени престарелых дубов, тополей, осокорей, плодоносных, роняющих паданцы яблонь, отрешенно-печальных берез и высоких каштанов с их ребристыми лопастями и махристыми пирамидальными башенками снежно-белых соцветий, — на Ватутина, на Первомайской, на Доватора, на Ковпака. Если чем-то и разнились эти хрущевки, то лишь формою крыш — плоских битумных или двускатных, крытых шифером или железом, — да самим цветом стен — кирпичей, из которых они были сложены. Из них и был составлен город, равно как спальные районы многих сотен оставшихся по облику советскими больших и малых городов, так что, переезжая из Кишинева во Владивосток, упираешься взглядом в такую же точно буханку из бетонных панелей или выцветшего кирпича, с выносными балконными плитами и разноцветными балконными коробками, с бахромою бугристых сосулек зимой и классическими угловыми водосточными трубами, по которым весною скрежещут ледовые слитки и низвергается освобожденная веселая вода.

А еще частный сектор — свои одноэтажные кирпичные и деревянные домишки с подсобными садами, огородиками, палисадниками, индюшачьими фермами, с глухими дощатыми или штакетными заборами, с табличками «Злая собака» и почтовыми ящиками на калитках. Деревянные были нарядно покрашены или уже приобрели тот неопределимый цвет, какой бывает только у поживших, простоявших три четверти века деревенских домов и старинных церквей: серебристо-седой, отливающий сталью, но при этом таинственно-теплый полуцвет-полусвет оголенных досок, с которых сошли, сшелушились слои всех давнишних покрасок, и на растрескавшемся лике проступила простая и честная смерть.

Мизгирев, разумеется, знал о строительных кранах и растущих под ними высотках на крутом берегу тихоходной Рябинки, о мигании сварки в железных костях этажей, возводимых для «местной элиты»; знал, что улицы города понизу заиграли цветными рекламами, закаленным стеклом панорамных витрин, светоносными вывесками «АТБ», «Новой линии» и каких-то еще супермаркетов, кислотно-неоновой зеленью банка «Приват», насадившего всюду свои банкоматы и живых дрессированных девушек в отутюженных блузках, но по общему облику, духу Кумачов оставался таким же, как в детстве Вадима, и, казалось, уже измениться не мог.

Мизгирев осознал, что давно уж стоит перед огромными железными воротами и не режет охрану гудком «Отворяй!». А куда и зачем ему было спешить? Он давно уже мог не спускаться под землю, он давно уже только «решал». Техобслуга его, мизгиревской, комиссии, вероятно, уже пробежалась по главному штреку, осмотрела подвешенные много ниже, чем должно, сверхчувствительные «писюны», почему-то молчащие, в то время как ручные измерители неистовствуют, словно мартовские кошки, и Вадиму осталось только все подписать.

Листовая заслонка рывками отъехала в сторону, и Мизгирев заполз на шахту, где горбатились дед и отец. Пролетел по прямой до опрятного, подновленного дома-дворца АБК. Небо трупно темнело, проложенное угольно-синюшными пластами облаков, и казалось не небом, а набрякшей и давящей кровлей забоя, разве что только воздух был чист и студен. Из-за угла приветливого АБК нескончаемым полураздавленным гадом выползали подземные — отпахавшая первая смена — из бани. Лица их были серы и казались литыми стальными деталями, не до конца отскобленными от машинного нагара.

Вадим уже было вонзился под советски-античный фронтон с алебастровой пятиконечной звездой в обрамлении пшеничных колосьев, как вдруг…

— Мизгирь! Стоять-бояться! — ударил окрик в спину, а верней, еле-еле добил, показалось, насилу прорвавшись, потому что окликнувший до последнего сдерживал возглас, сомневаясь: а вдруг перепутал — стоит ли вообще окликать, даже если и не обознался? Так окликают лишь из детства — в самом деле как будто бы из-под земли. — Гражданин, это самое… стойте! Минутку!.. Ну Мизгирь ты, Мизгирь! А я Валька Шалимов! Третья школа на Блюхера! Вы же в мебельном жили! Ты на Блюхера, я на Изотова! Дипломат у тебя открывался пинком! Ягайлову помнишь? Ягу?

Подведенные черным отрешенно-мечтательные голубые глаза узнающе впились в Мизгирева, вымогая признание, что он — это он; в них, как будто слегка запыленных, разгорался безумный ловецкий азарт, даже будто и радость воскресения того Мизгирева из мертвых, и все, что было нужно от Вадима, — закивать, рванувшись навстречу единственной девочке, Вике Ягайловой, предчувствию неотвратимого счастья в пьянящих терпких запахах оттаявшей земли и мокрых тополиных почек на улице Изотова, и тогда он и вправду оживет в этом городе, потеряет прозрачность свою, невесомость…

Но кому это нужно? Ему, Мизгиреву? Или этому Вальке Шалимову? Да, Валек, он, Шалимов, приносил из слесарки железные стружки, подсыпал их на стулья девчонкам, натирал эбонитовый стержень, зажимая его между ног, как только физичка от него отворачивалась… у него еще брат был, бугай, на того и залипла Яга, а они для нее были мальчики… И Вадим лишь сочувственно поводил головой, виновато отнекиваясь.

— С тобой сидел пять лет за первой партой! У Тамары Петровны на физике, ну! — Вот тут, представлялось Вальку, в мозгу Мизгирева должна была вспыхнуть какая-то лампочка: ну этого-то не забыл — любимчиком был у нее, ковал золотую медаль. — На террикон с тобою лазали, ты чуть не утонул, увяз в этой мульке по пояс! И думал, что мы тебя бросили! А мы не бросили — шахтеров привели. А на выпускном ты бутылку шампанского спер, в туалете ее в одно рыло, а потом с унитазом сидел обнимался, Ихтиандра все звал. — Шалимов уже не настаивал, а лишь изумлялся по-детски: как так? твоя же, твоя была жизнь. И вдруг поменялся в лице, посмурнел, как будто почуяв плиту, которая их разделяет: — Ну да, ну да, поднялся ты сильно. У тебя, видишь, руки, а у нас от мозолей копыта.