Воспоминания Элизабет Франкенштейн - Теодор Рошак

— Никогда не видела такой большущей бабочки.

— Это мотылек, а не бабочка. Ахер-он-циа а-тро-пос, — Он с трудом произнес латинское название мотылька, явно надеясь произвести на меня впечатление. — Это по-научному. А необразованные люди называют его «мертвая голова» из-за рисунка на крыльях, понятно? У меня в коллекции больше ста образцов. Но этот самый лучший. Иногда крылышки расходятся, когда покрываешь бабочку лаком. Но этого мотылька удалось прекрасно сохранить. Поэтому я и хочу подарить его тебе.

— Как ты ловишь свои «образцы»?

— Надо все время внимательно следить за ними. Каждую ловишь по-своему. Мотыльков — вот так, понятно? Сачком.

— Они не мертвые, когда ты их ловишь?

— Нет. Их ловят живыми, а потом убивают. Это основное.

— Убивают?

— Да. Uccidi li[9].

— Ты убил все свои «образцы»?

— Ну да. Так делают натуралисты.

— Как ты убил их?

— Обычно их удушают, чтобы не повредить. Asfissiare[10]. Помещают в банку, которую плотно закрывают крышкой. Ти capisce? No aria[11]. И оставляют там, пока они не умрут, вот и все. Так можно убить кого угодно, если только плотно закрыть.

— Кого ты еще убивал?

— Только мышь и насекомых. Ах да, еще змею однажды. Змеи дольше не умирают.

— Зачем ты их убивал?

Он озадаченно пожал плечами.

— Чтобы можно было изучать их потом. Когда они мертвые, можно их разрезать и посмотреть, как они устроены.

— Но зачем нужно их изучать? Разве нельзя просто смотреть на них и любоваться ими? Бабочки — мотыльки — такие прекрасные, когда живые.

Виктор поморщился в искреннем недоумении.

— Какой в этом толк? Любой может просто смотреть на что-то красивое. Но что это дает? — Видя, что я не знаю, как отнестись к его подарку, он спросил: — Тебе не нравится?

Я почувствовала обиду в его голосе.

— Нравится. Он очень красивый. Спасибо, Виктор.

Ему было приятно это услышать.

Когда на следующий день мы занялись сборами к отъезду, саквояж, который леди Каролина дала мне для моих вещей, едва смог вместить одежду и всякую мелочь, второпях накупленную ею для меня в соседних селениях. Я, привыкшая бегать босиком по улицам, неожиданно оказалась обладательницей башмачков и комнатных туфелек на каждый день недели. Мало того, она заверила, что все это богатство мне только на первое время; когда мы вернемся в Женеву, у меня будет всего намного больше. А еще был подарок Виктора, несчастное мертвое существо, обреченное вечно демонстрировать свою красоту, стоившую ему жизни. Я понимала, что должна дорожить им, но уже решила, что постараюсь никогда не смотреть на него.

Обратное путешествие Франкенштейнов домой было одиссеей моих юных лет. Я не имела представления о том, где может находиться место, называемое Женевой; я, впрочем, знала, что Швейцария лежит за отдаленными горами, которые тянулись по всему горизонту к западу от моей деревни. Но лишь теперь я поняла, что вершины, видные из Тревильо, были лишь предгорьем, настоящие горы находилось за ними. Только после целого дня пути от озер перед нами, как зубчатые стены громадного замка, встали величественные Альпы. Еще несколько дней шестерка сильных лошадей влекла нашу карету все выше и выше в режущий холод заснеженных перевалов; из теплого и надежного плюшевого уюта кареты я с изумлением смотрела на ледяные пространства, столь бесконечные, и ущелья, столь обрывистые, что голова начинала кружиться. Невероятное величие разворачивавшейся передо мной картины поражало воображение; все настолько превосходило мое понимание, что лишь крайним усилием ума могла я поверить, что эти горные выси — часть земли, по которой мы ежедневно ходим. По мере того как мы углублялись в дикие и безжизненные Альпы, земля внизу терялась из виду. Случалось, за облаками, клубившимися в ущельях, и призрачным туманом, плотно закрывавшим окна кареты, часами не было видно ничего ни внизу, ни вокруг. Иногда на крутых поворотах сама дорога, по которой мы ехали, исчезала, и на ее месте солнце, сверкавшее сквозь завесу брызг над водопадами, перекидывало мост радуги через бездонные провалы. И в этих туманах и сиянии мне представлялось, что мы держим путь в некое небесное царство.

Мы путешествовали так, как могут себе позволить путешествовать только семьи аристократов, — за нами по горам следовал обоз: повозки с багажом и дюжина крепких слуг верхом на мулах. Дорога — бесконечный серпантин — круто взбиралась вверх. По одну ее сторону тянулась теряющаяся в вышине отвесная стена, по другую — бездна, в которой клубились темные облака и гремели далеко внизу стремительные потоки. Порой во время нашего медленного подъема вдруг налетали яростные бури, тогда карета дрожала в порывах ветра и не было видно дороги под колесами, и целое лье приходилось преодолевать на мулах или пешком, кутаясь в одеяла, а слуги вели нас и перетаскивали карету через камни и толкали ее вперед по опасной дороге. Иногда, когда кучеры направляли карету на крутых поворотах и на узких карнизах так близко к скалам, что едва не задевали их, я прятала лицо в одеяло в страхе, что на осыпающемся краю дороги мы можем рухнуть вниз и погибнуть. А то от головокружительной высоты и нескончаемой качки меня начинало неудержимо тошнить. Но леди Каролина взяла с собой успокоительную микстуру и железистую воду, которые облегчали мои страдания и помогали задремать.

Напротив меня в тряской карете сидел барон и с легкой усмешкой разглядывал меня, словно удивляясь, что за маленькую дикарку его жена приютила в их семье. Это был веселый человек, дородный и ростом ниже жены на целую голову. На его высоком лбу выделялись огромные кустистые брови, которые забавно двигались, как живые, когда он начинал говорить. Красный кончик крупного носа горел, словно его натерли; под носом торчали нафабренные и закрученные вверх усы. В карете он вместо парика предпочитал прикрывать лысину тюрбаном.

— Не бойся, малышка, — успокаивал он меня всякий раз, когда замечал страх на моем лице. — Мои кучеры — лучшие во всей Европе. Они чувствуют себя в Альпах уверенней, чем горные козлы.

Потом он посадил меня себе на колено и показывал громадные вершины по обе стороны дороги, называя мне их имена, словно они были его старыми добрыми друзьями, ибо он, похоже, поднимался на них пешком. Только ради меня барон приказал отъехать в сторону перед самым въездом в окруженный горами протяженный пустынный перевал, называвшийся Сен-Готард, чтобы я могла в последний раз взглянуть на долину, где прошло мое детство.

— По эту сторону перевала, — сказал он, — ты была нищенкой. По ту сторону ты будешь принцессой. Не есть ли эти горы настоящий рубеж, отмечающий такую огромную перемену в жизни человека?