Фаустус и другие тексты - Бернар Рекишо

материальная, осязаемая, тянущаяся, как ползучее растение, как вода, не ведающая, куда течь. Она спала глубоким, далеким, неуловимым, нематериальным сном: целиком облаченная в платье отсутствия, чьей формой является сновидение… Ее не было там: она оставила для жизни только свое бездушное тело, обратив глаза к другой, для меня недостижимой, поскольку это – точка встречи всех тех, кто от этой жизни отказался. Она блуждала в своего рода саду смерти, где нет ни цветка, ни могилы, неведомая никому, даже самой себе, она забыла о своем теле как предмете; уснуть, думала я, было бы высшей забавой.

Я был там, исполнен предчувствий без отголосков, застывших желаний, внемлющего одиночества и надежды вернуться на землю, которая для нее мало что значила, отслеживая неслыханные слова, которые рождаются без причины, вздохи, которые по слабости затухают от тишины к тишине, что длятся во всей красе.

Быть может, она видела Данте, восседающего рядом с Изольдой на синайском менгире, в то время как Гамлет в глубинах вод Тибра, где рыбы оплакивали Офелию, дирижировал балетом сирен, чью этуаль звали Беатриче.

Она спала, неведомая никому, даже самой себе, тая в себе воспоминание о собственном образе, еще более не похожая ни на кого другого.

И никто другой не бодрствовал, обратив глаза к саду смерти без цветка и могилы: общее место для всех отсутствующих и всех фей в городах спящей ночи.

И у каждого было свое лицо, у каждого лица свое прошлое, свои четки из лиц и драгоценный камень: единственный, что остается у нас и показывает нам зеркало.

Лица, что нужны сразу все, дабы получить это зеркало; новое, нарождающееся из них, заставляет умереть последнее из живущих; разбудите лица, утраченные лица и драгоценные камни, возвратитесь из ночи времен привидениями.

Она была там, как никогда сущая, материальная. Спала глубоким, далеким, неуловимым, нематериальным сном, целиком облаченная в платье отсутствия, чьей формой является сновидение (ей снилась, быть может, она же былая, с первым своим лицом, которое отложила в первое зеркало: зеркало станет не столько благодатным советником, сколько ящиком, куда погружаются воспоминания о собственном образе; озером превращений).

Она была Евой, первым женским Нарциссом на берегу рек Ефратских, и попроси мы рассказать о первом ее лице, она рассказала бы нам историю:

В начале было забвение и что-то забытое на берегу зерцала: мое детское лицо на берегу Ефрата.

В начале я дала себе быть, ибо не знала, что значит быть; я дала себе быть, как пробуждаешься голым в зеленой траве под утренним солнцем, когда не знаешь, что значит быть голым в зеленой траве под утренним солнцем. Как другие дают сеять торговцу песком свое семя, потому что не знают, что значит спать, я дала себе быть, дала миру раскрыться моим глазам, ибо не знала, что скрывает вуаль мира, и оказалась застигнута врасплох, глядя на вещи, которые являлись или, лучше сказать, представлялись, но я не ведала разницы между являться и представляться.

И я дала себе мыслить, ибо не знала, что значит мыслить, я осмелилась говорить мысли, хотя не знала, чем могут быть слова. Мне сказали, и я узнала, что есмь, узнала, что мыслю, однако не ведала, чем может быть жизнь, ну и к чему же тогда это знание?

Некоторые звали меня поэтессой, но чем было для меня искусство, если я еще не ведала смысла слов?

Если бы слово «камень» определяло тот камень, что находится у меня под ногой, этому камню не обязательно было бы быть, но камень у меня под ногой не определить, если захочешь знать его определение, взвесь этот камень. Для того, кто не взвешивал камень, для того, кто не спотыкался о него, слово «камень» не имеет веса и не звучит жестко.

Если бы слово «земля» определяло ту землю, что находится под камнем, этой земле не обязательно было бы быть, но землю под камнем не определить, если захочешь знать землю, рой землю. Для того, кто не рыл землю, слово «земля» не имеет веса и не звучит жестко.

Если бы слово «пустота» определяло ту пустоту, что находится под землей, этой пустоте не обязательно было бы быть, но пустота под землей неопределима, если захочешь знать эту пустоту, взбаламуть пустоту. Для того, кто не баламутил эту пустоту, слово «пустота» не более чем звук и не звучит полым.

Но в мое время, в начале, не было камня, не было земли, не было пустоты вокруг земли, никогда моя нога не спотыкалась о камень, рука не рыла землю, руки не баламутили пустоту, так можно ли сказать, что в мое время были слова? Слова были всего лишь шумами, звучностями без смысла: имена не были именами вещей.

«Слово» не означало «слово». «Мыслить» не означало «мыслить», а было чистыми, лишенными мысли звуками. Титания было не именем королевы фей, а чьим-то именем; именем, которому не обязательно было накладываться на сказочную фигуру, чтобы быть фееричным. И цветам не было нужды в именах, чтобы быть цветами, и имена, которые еще не были именем цветов, чистые звучности, распространяли аромат, который не издавали цветы… Но что я сказала? Цветам не было нужды в именах? В мое время цветов не было.

Пение соловья могло бы означать: «утро». Ласка зефиров могла бы означать: «путешествие», но, в мое время, что такое было утро, что такое путешествие? Не были ли слова чистыми звуками, коли в мое время не было шума? Что это за слова, которые не могли ничего сказать, и можно ли было произнести их без шума?

Формы слов не соответствовали шумам, слова не произносились, как же тогда писались слова без шума? Письмо было своего рода формой, которую не мог произнести голос: безмолвной формой.

Но в мое время не было формы, и Титания, чье-то имя, даже не было безмолвной формой. Слова были без формы, без шума, без мысли: слова уже не были ничем.

Безымянные объекты, бесшумные выражения составляли славу бессмысленного головокружения, мощнейшие силы без усилий переходили в отсутствие без какого-то прошлого речей и идей. То, что было почувствовано, оставалось абсолютно непередаваемым, но с тех пор, как вещи могут быть сказаны, они уже не абсолютно несказанны, и сказание не говорит более ни слова…

Сегодня я, обернувшись к солнцу, называю его полуднем, но в мое время не было солнца. То, что задает ритм времени, не проходило в пространстве – и точно так же невозможно было сказать, где расположен первый, либо второй, век, ибо:

В мое время