Преступление графа Невиля. Рике с Хохолком - Амели Нотомб

Скажем для примера, если Окассен убивал на охоте куропатку, это не означало, что дети ели за ужином дичь. Кармен готовила птицу, подавала ее на стол, сначала графине, затем графу, а те и не думали оставить хоть немного детям, не потому, что были плохими родителями, а потому, что старый режим позволял им не думать о своем потомстве.

Александра, родившаяся в 1967-м, a fortiori[9] в среде бельгийской знати, тоже принадлежала к старому миру; статус же их троих детей, рожденных в 1992, 1994 и 1997-м, был более двойственным. Современные по дате рождения, они были воспитаны в традициях старого мира родителями, которых среда сделала слепыми к этой революции. Орест и Электра к этой двойственности приспособились, а вот Серьёза увязла в ней, как в смоле.

В ночь на 2 октября Невилю по-прежнему не удалось заснуть. Две бессонные ночи подряд – нелегкое испытание для шестидесятивосьмилетнего человека. Если бы только он мог быть спокоен насчет следующей ночи! Но решения своей проблемы он не видел. Так что с бессонницей вряд ли удастся справиться. «К четвертому октября я так вымотаюсь, что не буду в состоянии ни принять гостей, ни убить», – печально думал он.

Он томился в своем кабинете, с опухшим от усталости лицом, когда в дверь вдруг постучали.

– Войдите!

К его удивлению, на пороге появилась Серьёза:

– Папа, можно с тобой поговорить?

– Конечно. Садись, милая.

Впервые девушка заглянула в кабинет отца для разговора. Анри улыбнулся.

– Когда гадалка предсказала тебе, что ты убьешь гостя, я все слышала.

Невиль опешил.

– Я была в соседней комнате и притворялась, будто сплю. Так что я знаю, чем ты озабочен.

– Я не озабочен.

– Ты потерял сон, папа. Это заметно.

– Я всегда страдал бессонницей.

– Это совсем другое дело. И я подслушала твой разговор по телефону с Эвраром.

– Что за манеры!

– Знаю. Это форс-мажор. Тебе нужна помощь, папа.

– Я ни на грош не верю в предсказания этой дуры.

– Неправда. Ты все время ломаешь голову, кого убьешь, и даже ходил за дедушкиным охотничьим ружьем.

– Ты шпионишь за мной.

– Это форс-мажор, повторяю.

– Ладно. Какую помощь ты мне предлагаешь?

– Есть кое-кто, кого ты можешь убить на garden-party. Об этом человеке ты не подумал.

– Слушаю тебя.

– Это я.

Граф от души рассмеялся:

– Вот это блестящая идея, милая. Твоя помощь неоценима.

– Я серьезно.

– Юмор у тебя вдобавок сомнительный. Довольно, ступай. У меня есть дела поважнее, чем слушать тебя.

– Папа, ты должен меня убить.

– Да что это на тебя нашло?

– С тех пор как я услышала предсказание, я все время об этом думаю. Я поставила себя на твое место, для тебя это, должно быть, сущий ад. Я предлагаю выход.

– Я думал, ты взрослее и умнее.

– Ты тоже веришь в это предсказание, папа. Ум тут ни при чем.

– Как ты могла хоть на четверть секунды вообразить, что я убью тебя, Серьёза?

– Потому что мне это нужно.

Анри в ужасе вытаращил глаза:

– Что ты несешь?

– Мне плохо, папа.

– Ты больна?

– Нет. Вот уже несколько лет у меня плохо с головой.

– Мы заметили. Это называется переходным возрастом. Это не навечно.

– Нет, дело не в этом. Да, у меня переходный возраст. Но вспомни, это началось еще до его наступления.

– Это были первые звоночки. Недомогание начинается раньше, это нормально.

Девушка вздохнула:

– Неужели вы все до такой степени слепы?

– О ком ты?

– О семье. В сущности, меня устраивает эта всеобщая слепота.

– Я не понимаю ни слова из того, что ты говоришь.

– Вот именно.

– Я услышал, что тебе нехорошо. Гадалка в конечном счете, наверно, была права: тебе нужна психологическая помощь.

– Да. Убей меня.

– Тебе надо кому-нибудь показаться. В Арлоне есть психологи.

– Я отказываюсь.

– Твоего мнения никто не спрашивает.

– Ни психологу, ни кому бы то ни было я ничего не скажу.

– Почему?

– Говорить больно.

– Откуда тебе знать? Ты никогда не пробовала.

– Пробовала про себя.

– Это совсем другое дело.

– Действительно, это не так больно и все равно невыносимо. Не может быть и речи о том, чтобы мне было еще больнее.

– Что происходит? Ты меня пугаешь.

– Я должна умереть. Так надо.

– Если это необходимо, почему ты не покончишь с собой?

– Ты этого хочешь?

– Нет! Я этого не говорил. Я сказал, что ты хочешь жить, коль скоро не помышляешь о самоубийстве.

– Будет в тысячу раз правильнее, если меня убьешь ты.

– Черт-те что!

– Ты изрядно поспособствовал моему появлению на свет. Будет справедливо, если ты же и избавишь свет от меня.

– При такой логике тебе скорее надо попросить об этом мать.

– Нет. Мама родила меня в муках, по справедливости ты должен в муках меня убить.

– Ты бредишь! Бедное дитя! Я и не знал, что кризис переходного возраста проходит у тебя так остро.

– Это потому, что я мало разговариваю.

– Лучше бы ты онемела. Вот сейчас ты заговорила. И это катастрофа.

– Такое творится в моей голове вот уже больше четырех лет. И это еще не самое худшее. Хуже всего то, что с двенадцати с половиной лет я ничего не чувствую. И когда я говорю: ничего – это значит ничего. Мои пять чувств работают отлично, я слышу, вижу, у меня есть вкус, обоняние, осязание, но я не испытываю никаких связанных с этим эмоций. Ты не представляешь, в каком аду я живу. Бернанос был прав, ад – это холод. Я постоянно живу при абсолютном нуле.

– А ночь в лесу?

– Я надеялась испытать настоящий телесный холод. Я испытала его, но не почувствовала животного страха, который он должен был бы пробудить во мне.

– Ты ведь так хорошо мне рассказывала: запах леса, косули, дрожь, охватывающий тебя холод.

– Надо думать, что можно хорошо рассказывать и о том, чего не чувствуешь. Я говорила себе: «Это прекрасно», я видела, что это прекрасно, но меня это не трогало. Когда мне стало совсем плохо от холода, я себя уговаривала: «Реагируй же, встань, танцуй, двигайся, ведь это невыносимо», но мое тело оставалось неподвижным. Было бы лучше, если бы я умерла в ту ночь.