Путешествия по Европе - Билл Брайсон

А во время моей первой поездки в Париж я, по неопытности, все время удивлялся: почему окружающие меня так сильно ненавидят? Сойдя с поезда я отправился в бюро путешествий, где сердитая молодая женщина в голубой униформе взглянула на меня так, словно угадала во мне разносчика смертельно опасной инфекции.

— Что вам надо? — спросила она или, по крайней мере, мне показалось, что спросила.

— Комнату, если можно, — ответил я робко.

— Заполните этот бланк. Не здесь, — пресекла она мою попытку пристроиться тут же, у стойки. — Вон там, — кивком головы строгая девушка указала мне на столик для заполнения бланков, а затем повернулась к стоящему в очереди посетителю с тем же вопросом: — А вы что хотите?

Я был поражен, поскольку прибыл из места, где даже директора похоронных бюро желают вам доброго дня, когда вы приходите, чтобы достойно похоронить свою бабушку. Однако скоро я узнал, что в Париже эта сердитая девушка из туристического агентства отнюдь не была исключением. Если вы приходите в булочную, вас там встречает расплывшееся, как медуза, существо, и взгляд его говорит, что вам никогда не стать друзьями. На своем ужасном французском вы спрашиваете маленькую белую булочку. Существо мерит вас долгим ледяным взглядом и бросает на прилавок огромный черный каравай.

— Нет, нет! — кричите вы, в ужасе размахивая руками. — Не каравай! Просто маленькую булочку.

Медузообразная женщина таращится на вас, словно не верит своим ушам. Потом поворачивается к другим покупателям и обращается к ним по-французски — слишком быстро, чтобы вы поняли, но смысл ее обращения явно заключается в том, что этот ненормальный человек, этот американский туристишка пришел и попросил каравай — так она и дала ему каравай, а теперь он ни с того ни с сего заявляет, что ему вовсе не нужен каравай, а нужна булочка. Другие покупатели смотрят так, словно поймали вас на попытке залезть к ним в карманы. И не остается ничего другого, как с позором удалиться, утешаясь мыслью, что через четыре дня вы будете в Брюсселе и там, возможно, удастся поесть.

Что меня еще всегда удивляло — так это французская неблагодарность. Я всегда думал, что раз уж мы освободили Францию (если честно, то со времен Наполеона французская армия не смогла бы разбить и женскую хоккейную команду), им следовало бы выдавать всем приезжим из стран-союзниц книжечку с отрывными талонами для бесплатного распития спиртных напитков на Плац Пигаль и посещения Эйфелевой башни. Но они ни разу ни жестом, ни взглядом, ни тем болee словом не выразили мне благодарности. Незнакомые бельгийцы и датчане обнимали меня как родного и целыми днями таскали по кабакам, не давая даже для виду залезть в карман — исключительно в благодарность за освобождение их страны. Причем их ничуть не смущало то обстоятельство, что в 1945 году я еще (даже не был зачат, о чем честно им сообщал. Но со стороны французов такого отношения ожидать не стоит.

Вечером я поперся за восемнадцать миль к острову Сите и собору Нотр-Дам. На улицах, прислонившись к фонарным столбам, смуглые мужчины в полосатых бретонских рубашках ковыряли в зубах перочинными ножами и сплевывали мне под ноги, норовя попасть на башмак. Тем не менее под влиянием чудесного мартовского вечера, который уже слегка попахивал весной, на мосту Pont de Sully над Сеной у меня дух захватило от красоты. Напротив был остров Сен-Луи, отражавшийся в речной воде, как привидение, — этакая средневековая деревушка, невесть как сохранившаяся посреди современного города. Я не поленился пересечь мост и пройтись по улицам далекого прошлого, почти ожидая увидеть бродящих по дороге цыплят и крестьян, катящих телегу со сваленными как попало трупами после недавней эпидемии чумы… Но обнаружил только маленькие дорогие рестораны и старые здания с очень, должно быть, уютными квартирами.

Здесь почти не было людей, лишь несколько гуляк — завсегдатаев ресторанов, пара юных влюбленных, облизывающих друг друга в подъезде, да женщина в меховой шубе, уговаривающая своего пуделя украсить тротуар какашкой. В окнах верхних этажей можно было разглядеть книги на стеллажах, подоконники с вьющимися растениями и старинными статуэтками. Замечательно жить на таких улицах, на таком острове, особенно в западном его конце, где окна выходят на Нотр-Дам. Это зрелище не надоест и за тысячу лет, хотя догадываюсь, что летом, когда улицы забиты миллионами туристов в шортах, которые орут как оглашенные, возвышенные чувства могут несколько ослабнуть.

Я скромно пообедал в полупустом ресторане на боковой улочке и потом, сопровождаемый собственной отрыжкой, прошелся вдоль реки к магазину англоязычных книг «Шекспир и Ко», — на редкость мрачному, полному паутины, затхлости и древних романов всеми забытых писателей. По залам были расставлены стулья с прямыми спинками и диваны с вылезшими (Пружинами. На них сидели или лежали молодые существа обоего пола, все в очках, с самым умным видом читающие книги — очевидно, от корки до корки. Я лично видел, как один парень, смахивающий на лунатика, прежде чем поставить книгу на полку, загнул уголок страницы, чтобы дочитать в другой раз, бросил на меня хмурый взгляд и ушел в ночь. Все создавало очаровательную атмосферу клуба, но вот вопрос: на какие средства этот магазин существовал? Само расположение магазина в тени собора Парижской Богоматери предполагало космические цены на аренду. А зачем платить, если можно читать просто так? Но все были спокойны, парень на кассе лишь изредка отрывался от собственной книги, чтобы бросить в ящик какую-то мелочь. Как магазину удавалось избежать банкротства — осталось для меня загадкой, но по дороге в свой отель, я все же решил, что Париж и в самом деле замечательный город.

На следующее утро я встал очень рано и отправился на прогулку по спящим улицам. Мне нравится наблюдать, как просыпаются города. Но Париж, если сравнивать его с человеком, не просыпается, а вскакивает как на пожар: еще минуту назад в городе были только вы, парень, развозящий хлеб, да пара гудящих уборочных машин (стоит заметить, кстати, что Париж тратит на уборку улиц по 58 фунтов в год на душу населения, а Лондон — всего 17; вот почему Париж сияет чистотой, а Лондон — это куча мусора. Но не будем отвлекаться). Затем все внезапно выплескивается на улицы, как сбежавшее молоко из кастрюли: откуда-то возникают потоки автобусов и машин, разом открываются кафе и киоски, из метро выхлестывают толпы людей, как полчища крыс из подвалов в мультфильмах, повсюду шаркают тысячи и тысячи пар спешащих ног.

К половине девятого по Парижу страшно ходить: на дорогах слишком большое движение, над улицами висит сизый вонючий туман выхлопных газов. У одной только Триумфальной Арки сходится тринадцать дорог. Можете вы себе такое представить? А теперь еще учтите, что водители в Париже патологически агрессивны — им бы вколоть димедрол из шприца величиной с велосипедный насос и привязать к кровати кожаным ремнем, так нет — их выпускают на открытое пространство, где они одновременно пытаются проехать по всем тринадцати направлениям. Такого дурдома я не видел больше нигде и никогда.

Интересно отметить, что французы пользовались репутацией хреновых водителей уже в те времена, когда двигателей внутреннего сгорания и в помине не было. Еще в XVIII веке английские путешественники, посещая Париж, обращали внимание на сумасшедших французских кучеров, на «безумную скорость, с которой двигались по улицам экипажи… Нередко можно было видеть, как ребенок попадал под копыта и погибал» . Я привожу цитату из книги Кристофера Гибберта «Большой тур». В ней отмечается, что народы Европы, как минимум, в течение 300 лет живут согласно установленным стереотипам. Еще в XVI веке путешественники описывали итальянцев как болтливых, ненадежных и развратных, немцев — как прожорливых, швейцарцев — как ужасно назойливых и педантичных, французов — как… ну, в общем, невыносимо французских.