Ария смерти - Донна Леон

Наверху Флавия застала уборщицу, и та сообщила ей, что цветы и вазы раздали, – не считая двух, которые Марина заперла у себя в шкафчике на первом этаже. Прежде чем уборщица расскажет еще что-то, Флавия с таким же испуганным видом, как только что с капельдинером, глянула на свои часы и сказала, что опаздывает к аккомпаниатору.

Чтобы не подумали, что она попросту сбежала, Флавия медленно спустилась по лестнице, проигрывая в памяти две арии, над которыми они с аккомпаниатором условились сегодня поработать.

За месяц – от веризма[24] к бельканто…[25] Отыграв спектакли, запланированные в Венеции, она с детьми на неделю уедет отдохнуть на Сицилию, а оттуда – в Барселону, где ей предстоит петь вместе с меццо-сопрано, которой она восхищалась, но прежде не пересекалась. Это будут ее первые гастроли в Испании после развода – из-за мужа-испанца, богатого, но жестокого и с хорошими связями. Только его второй брак и переезд в Аргентину открыли для Флавии двери театров «Лисео» в Барселоне и Королевского – в Мадриде, с перспективой спеть сольные партии, о которых она мечтала много лет: Марию Стюарт и Анну Болейн Доницетти – двух дам, лишившихся головы, но по разным причинам и под разную музыку.

В «Ла Фени́че»[26] Флавии выделили репетиционную, чтобы она могла подготовиться к этим ролям, – щедрый жест со стороны театра, ведь обе партии она намеревалась исполнять на других подмостках. Это была комната в самом конце коридора, последняя справа.

Уже возле первой двери Флавия услышала звуки фортепиано. Жизнерадостное вступление к арии, которое она узнала, но никак не могла вспомнить название. «Тара-дара-дара-дам!» Казалось бы, веселейшая из мелодий, но музыкальная память подсказывала Флавии, что это ложное впечатление: эта легкомысленность наиграна от начала до конца. Не успела она об этом подумать, как музыка стала зловещей. И низкий женский голос запел: Se l’inganno sortisce felice, io detesto per sempre virtи́[27]. Еще несколько фраз – и Флавия вспомнила, что это за ария. Но что музыка Генделя и – еще невероятнее! – коварный Полинес, враг Ариоданта, здесь делают? Голос между тем взметнулся в переливах колоратуры, заставив Флавию изумиться еще сильнее: контральто? Сложные переходы, подвластные лишь сопрано, для которого эта партия, собственно, и предназначена? Но сопрано с теплым тембром и бархатным нижним регистром…

Флавия прислонилась к стене коридора и закрыла глаза. Она отчетливо слышала каждое слово: все согласные звуки выпевались очень четко; гласные – так открыто, как это было задумано, и не более. «Коль обман оказался удачным, добродетель презрю я навек». Музыка едва заметно замедлилась, и угроза в голосе Полинеса усилилась: Chi non vuol se non quello, che lice, vive sempre infelice quaggiи́. Флавия полностью отдалась удовольствию контраста: прерывистая, игривая мелодия, источающая радость, – и фраза Полинеса, утверждающего: Кто дурного свершать не желает, в нашем мире несчастлив всегда!

Возвращение к одночастной форме[28] и обратно… Виртуозные переливы голоса, заполняющие пространство, причем все до единого спеты с легкостью. Всего две фразы, исполняемые на разный лад. Музыка то нарастает, то затихает… Флавия слушала Ариоданта пару лет назад в Париже – ее другу досталась довольно-таки неблагодарная роль Лурканио. Она запомнила трех исполнителей, но не Полинеса, которому такое блестящее исполнение и не снилось. Между тем за дверью творилось нечто невообразимое: голос вибрировал, взлетая и тут же опускаясь на нижние ноты, характерные для контральто. Финальный пассаж, с повторяющимися переходами от нижнего тона к высокому, доставил Флавии едва ли не физическое удовольствие. Как и мысль о том, что ей никогда не придется конкурировать с этой певицей, кем бы она ни была.

Стоило ей прийти к такому заключению, как справа донесся мужской голос:

– Флавия, я приехал!

Она обернулась, но очарование музыкой было столь сильно, что певица не сразу узнала Риккардо, своего рипетито́ре[29], с которым работала над Тоской. Он предложил ей помощь в подготовке к операм Доницетти. Низенький, коренастый, бородатый, с искривленным носом, Риккардо внешне походил на бандита, но его исполнение было таким чувственным, чуть ли не сверкающим, особенно в мягких вступлениях к ариям, которым, по его утверждению, слишком многие певцы не уделяли должного внимания. За те несколько недель, пока они работали вместе над оперой Пуччини, рипетиторе указал Флавии на некоторые музыкальные нюансы, которых она не заметила, читая партитуру, и не слышала, когда пела партию сама. Своим исполнением Риккардо сделал эти нюансы более явными, а еще он останавливался после каждого пассажа, требовавшего, по его мнению, особого, драматического ударения. И только после успешной премьеры, когда его работа, собственно, закончилась, он признался Флавии, что терпеть не может Тоску. Музыки, написанной после смерти Моцарта, для него не существовало.

Они с Риккардо по-приятельски расцеловались, и он сказал, что вчера она выступила прекрасно, однако Флавия перебила его вопросом, указывая на дверь у себя за спиной:

– Ты знаешь, кто там репетирует?

– Нет, – ответил Риккардо. – Давай это выясним!

И он постучал. Флавия не успела ему помешать.

Мужской голос крикнул: Momento![30], женщина тоже что-то сказала, после чего дверь открылась. На пороге стоял высокий мужчина; в руке у него были нотные листы.

– Cosa c’е́?[31]

С этими словами он вышел в коридор, но, узнав коллегу, а потом и Флавию, замер, прижимая ноты к груди, словно хотел за ними спрятаться.

– Синьора Петрелли! – пробормотал он, будучи не в состоянии ни скрыть изумления, ни сказать что-либо еще.

Позади него Флавия увидела девушку, ту самую, которая вчера вечером дожидалась ее после спектакля – с чудесным голосом и порывистыми движениями. Сегодня она казалась гораздо привлекательнее, с зачесанными назад волосами и без грамма косметики. Без дурно подобранной помады ее даже можно было назвать симпатичной. У нее было выражение лица человека, который сделал что-то хорошо и знает об этом. В руке девушка тоже держала ноты.