Филипп Орлеанский. Регент - Филипп Эрланже

Рисвикский мир нисколько не смягчил горьких чувств от блестящей свадьбы герцога Бургундского с принцессой Марией-Аделаидой Савойской, хотя этот брак будущего дофина льстил самолюбию Орлеанского дома. Двенадцатилетняя невеста, веселость и обходительность которой покорили весь двор, по материнской линии была внучкой Месье и его первой жены, Генриетты Английской.

Она приносила династии грозный дар — кровь Стюартов. Ей, прямому потомку Марии Стюарт и Карла I, суждено стать прабабкой Людовика XVI, связав таким образом в единую ветвь трех монархов, каждого из которых в конце жизненного пути ждал эшафот.

Но кому могла прийти в голову мысль о трагических параллелях в тот декабрьский день, когда король, стоя в зеркальной галерее Версальского дворца, любовался нарядами своих придворных? Переливы яркого бархата, серебряная и золотая вышивка, орденские ленты, высокие стоячие воротники, блеск драгоценных камней — все являло собой картину, которую наш скупой век не в состоянии себе даже вообразить.

В камзоле серого бархата, расшитом жемчугами, герцог Шартрский вместе с этой блестящей толпой следовал за королем, словно танцуя извечный балет. В нем поднимался глухой гнев против услужливости надменных дворян, против чрезмерной роскоши этого дворца, против безупречного порядка, который — как он чувствовал — ломал его жизнь. Но задумчивость была неуместна: звуки скрипок возвестили начало бала, и под насмешливыми взглядами дам надо было предлагать руку герцогине Шартрской.

Двести лет назад один из принцев крови, оскорбленный своим монархом, объявил ему войну, а сто лет назад другой принц крови при Людовике XIII стал заговорщиком. В 1697 году герцог Шартрский в знак протеста во всем противоречит своему дяде: он отвергает его вкусы, нравы, принципы.

Король-Солнце вступал в пору заката: мало кто из французских королей доживал до шестидесяти лет. После Людовика XI только Генрих IV подошел к этому рубежу, и про него говорили, что он умер как раз вовремя — в расцвете славы. Приближаясь к опасной дате, Людовик XIV видел, что в жизнь вступает новое поколение, совершенно ему чуждое. В Медоне у дофина, в Тампле у Вандома, в замке Конти, под боком у мадам де Ментенон, плелись темные интриги.

Вместе с благополучием испарился и энтузиазм народа. Какими далекими казались те золотые времена, когда Кольбер строго следил за финансами! Франция снова страдала из-за нехватки золота в казне, что из века в век являлось причиной волнений и заговоров. Филипп прислушивался к разным точкам зрения. Он прочитал дерзкую книгу, автор которой, некий Буагильбер, осмеливался предлагать такую необычную вещь, как налог, обязательный для всех. Он внимательно относился к жалобам грандов, возмущенных тем, что власть переходит в руки буржуа. Он позволял себе говорить, что нововведения Людовика толкают страну в пропасть и что необходимо как можно скорее избавиться от вреда, наносимого крайним деспотизмом короля.

Фенелон, недавно назначенный архиепископом Камбре, уверенно опираясь на поддержку обоих зятьев Кольбера — герцогов де Бовилье и де Шеврёз, полагал, что ему предназначено свыше установить во Франции более здоровые нравы. Герцог Шартрский поддался обаянию этого прелата-философа, за изяществом которого скрывалось всепоглощающее честолюбие. Филиппу нравилось наблюдать, как в речах Фенелона самые благородные идеи переплетались с опасными химерами, как тот строил на песке призрачные города, где вся власть будет принадлежать только знати.

Фенелон умел покорять умы и сердца. Его большой друг, мадам Гийо, которая открыла новую дорогу в рай, произвела сенсацию среди герцогинь. Можно было забыть о строгом выполнении долга, о необходимости держать в узде плотские желания, об ограничениях, благодаря которым невежды полагали сохранить свое здоровье. Это здоровье перестало интересовать чистые души. Оно было нужно им лишь для того, чтобы забываться в восторгах любви. Филиппу очень нравилось это учение, и он безуспешно пытался склонить на свою сторону Мадам.

Людовику XIV все это казалось «бесовским порождением». И в одно прекрасное утро он, дав волю своему гневу, отправил мадам Гийо в Бастилию, а Фенелона выслал из Камбре. Лишившись своего вдохновителя, «партия святых» оказалась совсем беспомощной, и Филипп тщеславно позволил себе встать в политическую оппозицию, по крайней мере, он продолжал поддерживать постоянную связь с Фенелоном.

Начиная с этого момента он решает сочетать свои удовольствия и свою месть. Несмотря на рождение второй дочери, мадемуазель Шартрской, отношения Филиппа с женой становятся крайне напряженными. Дабы унизить Людовика XIV и его любимую дочь, герцог Шартрский отказывается от соблюдения каких бы то ни было приличий, и ухаживание за дамами сменяется откровенными дебошами. Небольшие застолья в Пале-Рояль превратились в настоящие оргии, особенно шумные потому, что Филипп плохо переносил вино, а слухи о его развратных выходках и беспутстве заставляли мадам де Ментенон подпрыгивать в ее глубоком кресле пунцового цвета.

За столом, накрытым на двадцать персон, герцог Шартрский и несколько дворян, перед которыми были закрыты двери салонов, шумно и не стесняясь в выражениях, поносили религию, придворный этикет, незаконнорожденных детей, министров и отцов-иезуитов; а на коленях у них сидели пышнотелые красотки, залпом осушая бокал за бокалом, и царило сомнительное веселье.

Трудно понять, почему столь велико было возмущение этими достаточно наивными сборищами в те времена, когда, несмотря на примерный образ жизни короля, распущенность нравов достигла, казалось, предела. Месье или герцог Вандомский могли открыто приставать на улице к красивым мальчикам, принц Конти не скрывал связи с герцогиней Шартрской, герцоги Конде предавались самым странным излишествам — но только герцог Шартрский, к своей великой радости, играл роль Сарданапала[10]. Без сомнения, этим он был обязан своему «свободомыслию» или, другими словами, своему неверию больше, чем своей репутации фавна.

«Мой сын, — писала Мадам, — в глазах женщин настоящий безумец». В страсти Филиппа не было ничего сентиментального либо поэтического. Он искал зрелых разбитных женщин, грубых, жадных до вина не меньше, чем до ласк. Мадам, которой не было никакого дела до горя невестки, выходила из себя из-за вульгарного поведения сына.

«Подумаешь! — отвечал молодой человек. — Ночью все кошки серы».

Тем не менее он не забывал и о своих супружеских обязанностях, исправно посещая спальню герцогини. Франсуаза-Мария никогда ни в чем его не упрекнула, никогда ничем не выказала своего гнева или печали, отчего молодой человек достаточно быстро сделал вывод о безразличии своей жены и затаил на нее обиду. Если бы хромой бес[11] Лесажа заглянул под крышу Пале-Рояль, он бы не без удовольствия увидел, как переплелись тела этих двух противников, которым суждено иметь восьмерых детей.