Самоцветы для Парижа - Алексей Иванович Чечулин

было знать, что преступников он квалифицирует совсем как небезызвестный итальянец Чезаре Ломброзо — по внешним признакам.

То-то бы он поразился, узнав, что громила на самом деле обыкновенный банковский чиновник, имевший глупость принять участие в саботаже постановлений советской власти, а белокурый красавец с ангельским взором и есть знаменитый своими преступлениями Васька-мокрушник, уголовник, исполнитель приговоров, которые выносила красным террористическая офицерская группа.

Очутившись в тюрьме, Макарка, и без того убитый, совершенно сник. А вдруг отсюда никогда не выпустят?

Вологжанин шептал в ухо:

— Как условились, Макарка, как условились, по-честному. Дядя Силантий, и все, стой на своем. Выпустят и тебя, и меня, непременно выпустят, и тотчас к доктору. А сейчас вот что...

Он вложил в Макаркину ладонь клочок бумаги.

— Выпустят раньше — передашь Розерту. Найдешь его в гостинице «Пале-Рояль», это там, где нас взяли, скажи, пусть ждет меня. Да не любопытствуй, все равно ничего не поймешь.

И совсем тихо, еле слышно:

— Это очень важно, не трусь... Он тебе кучу денег отвалит, корову мамка купит. Но если... Ты меня знаешь!

Макарка пустил слезу.

Вологжанина вызвали на допрос первым. За ним пришел пожилой усатый рабочий в кожаном картузе.

— Кто Воронков Силантий? Выходи!

Взгляд у него был усталый и участливый. И Вологжанин, отметив это как доброе предзнаменование, пошел на выход. Но прежде он сбросил с себя шинель, заботливо укрыл ею Макарку.

— Племяш, — пояснил часовому. — Совсем захолодал пацан.

На мгновение Вологжанин опнулся и дал добродушный совет мальчику, подмигнув ему при этом покрасневшим глазом:

— Макарка, ты тут без меня рукой-то побережней, побережней, неровен час, растревожишь рану.

Понял Макарка, что хотел сказать ротмистр: много не болтай. И горько сглотнул набежавшую слюну.

(3) Екатеринбург. Май 1918 года

То и дело хлопала обшитая листовым железом дверь камеры. Кого-то вталкивали, кого-то уводили.

Камера угрюмо молчала.

Ротмистр не возвращался. Зато пришел часовой и забрал его шинель.

Макарка изрядно продрог: май не из теплых, а вокруг камень. Пытаясь согреться, мальчик засунул руки под кофтенку и наткнулся на кармашек, куда спрятал записку Вологжанина.

Грамотей из Макарки никакой, две зимы ходил в школу еще в Камнегорске, но слова научился складывать. Бумажка была серой, оберточной, из нее чуть ли не торчали мелкие щепки.

Развернул ее негнущимися пальцами — ничего понять не может. Начало разобрал: «Г-ну Розерту. Второй вариант...», дальше, как ни силился, не одолел. Сообразил после, что не по-нашему писано.

Сунул мальчик записку в кармашек и задумался. Неладно у него получается, ох неладно.

Прошло еще немало времени, и он решил, что про него забыли, но тут громыхнула тяжелая дверь и просунулась голова такого же молодого чекиста, что задержал их на шумной городской улице.

— Воронков! Вызывают!

Сперва шли длинным коридором, потом поднялись по холодной лесенке на второй этаж, а там комната на комнате. У одной остановились.

Парень постучал, затем переступил порог.

— Николай Иванович, заводить?

— Давай, товарищ, заводи, а то дядя заждался, — отозвался насмешливый голос.

В комнате было просторно. За столом седой средних лет военный в гимнастерке, перепоясанной ремнями крест-накрест. Чуть поодаль усатый часовой, а перед ним высился на стуле Вологжанин. Его тяжелый взгляд остановился на Макарке.

Следователь оторвался от бумаг.

— Ступай, товарищ, мы тут сами разберемся.

Голос у Николая Ивановича надтреснутый, похоже, что он простыл или много курит. Но перед ним ни папирос, ни пепельницы, а вот Вологжанин пускает дымные кольца, любуясь ими, как произведениями искусства.

— Ты садись, Макар, садись.

Мальчик оглядел комнату; свободный стул находился возле Вологжанина, но следователь остановил легким взмахом руки.

— К нему не надо, твой дядя сегодня не в настроении. Устраивайся на диване.

Притулившись на краешке большого мягкого дивана, Макарка уставился на следователя.

— Так ты, Макар, получается, потомственный дворянин?

В голосе следователя слышна насмешка, и мальчик почувствовал ее всей кожей. Он невольно хихикнул, как бы оглядел себя со стороны.

— Гражданин следователь, бросьте валять дурака! — не сдержался ротмистр. — Я вам уже все рассказал о себе. Не впутывайте мальчишку в эту историю, прошу вас... Нынче не в моде бывшие офицеры, вот и назвался чужой фамилией. Разве это преступление.

Николай Иванович внимательно выслушал тираду разгневанного Вологжанина и, не возразив ему, сказал Макару:

— Что ж ты, дружок, а еще трудящийся человек! У нас, рабочих, должно быть классовое сознание. Он, Вологжанин, по-твоему, очень добрый и хороший, раз ты его в дядья записал?

— К доктору, говорит... — уныло пробормотал Макарка.

— К доктору? А не он ли тебе руку изувечил? Молчишь?

Следователь поднялся, вышел из-за стола. Ростом и фигурой он, пожалуй, не уступал Вологжанину, а в кости был покрепче. Часовой встрепенулся, перехватил винтовку и придвинулся к арестованному, опасаясь, как бы тот чего не выкинул.

— Вас, гражданин Вологжанин, обвиняют не в том, что были офицером. Многие офицеры русской армии преданно служат рабоче-крестьянской власти, и мы благодарны им, сам Ленин высоко ценит военных специалистов. Есть в ваш адрес обвинение серьезней. Вот оно, — следователь раскрыл ладонь, и на красное сукно стола посыпались яркие самоцветы. — Откуда это у вас?

ЦЕНА ДВОРЯНСКОГО СЛОВА

(1) Екатеринбург. Май 1918 года

Необработанные изумруды таких цветов Макарке не встречались, он с детским любопытством, закусив от волнения губу, взирал на камни.

Ротмистр же побледнел. Он до сей страшной минуты еще надеялся, что пронесет, что чекисты не тронут его обшарпанную шинелишку.

Он сделал попытку встать, что-либо предпринять, но рука часового тяжелым грузом прижала к стулу.

Николай Иванович повторил:

— Я спрашиваю, откуда это у вас, Вологжанин?

Не отвечает Вологжанин, беззвучно шевелятся тонкие губы, обложенные синеватой щетиной.

— Думали, не найдем? Напрасно. Нашли, Вологжанин, нашли, не могли не найти. Знаете, кто вы после этого? Вы не просто обманщик, но и самый заурядный вор, запустивший руку в казну республики!

Ротмистр непритворно возмутился:

— Вы не смеете! Слышите? Я дворянин!

— Вношу поправку. Вор благородного происхождения.

Вологжанин перешел в наступление:

— Знаю я ваши штучки, подсунули, а теперь «с поличным», да?

— Полно, господин ротмистр, вздор городить. Можно подумать, что это я управлял Воскресенским изумрудным прииском.

Подавлен Владислав Антонович, подавлен, смотрит невидящим взглядом, как загнанный облавой волк.

Схватившись за сердце, терзается ротмистр Вологжанин, клеймя минутную слабость, когда на Рассохах не сумел подавить желание заглянуть в саквояж.

Теперь все его мысли