Проводник смерти - Андрей Воронин

Здоровяк не придумал ничего умнее, как самолично пуститься в погоню, а это значило, что до приезда милиции у Мухи оставалось сколько угодно времени.

Муха пулей выскочил из подъезда, метнулся через плохо освещенный двор, пересек, спотыкаясь о какие-то песочницы и уклоняясь от столкновения с качелями, детскую площадку, нырнул в вонючую щель между гаражами, с ходу перемахнул через какую-то ржавую железную решетку, проскочил еще один двор, промчался под сводами сырой и длинной, как канализационная труба, арки и оказался на Скаковой. Через несколько минут, поправляя сбившуюся одежду, он уже садился за руль своего ржавого «жигуленка», припаркованного на площади перед Белорусским вокзалом. В это было трудно поверить, но, кажется, ему удалось уйти.

Идеально отлаженный и максимально форсированный двигатель, скрывавшийся под неказистой оболочкой, завелся с пол-оборота и заработал мерно и почти бесшумно «Дворники» заходили взад-вперед, сгребая с лобового стекла налипшую снеговую кашу, приборная панель засветилась уютным зеленым светом. Муха включил печку, и в кабину с гудением устремился поток теплого воздуха Несмотря на это, Муху била крупная дрожь, и он с минуту неподвижно сидел за рулем, приходя в себя. Потом до него дошло, что он теряет время и накликает на себя беду, сиднем сидя на месте, в то время как противник наверняка стянет вокруг района непроницаемое кольцо оцепления. Процедив сквозь зубы матерное ругательство, он врубил заднюю передачу и вырулил со стоянки, Через несколько минут он уже свернул с Ленинградского шоссе на Беломорскую, а оттуда на Петрозаводскую. В тот самый момент, когда сосед Снеговой, держась за свой нос, который был вовсе не сломан, а только основательно разбит, по просьбе капитана милиции Нагаева приступил к описанию встреченного им на лестничной площадке убийцы, Муха с огромным удовольствием врезал Кораблеву в солнечное сплетение, а потом, не давая подельнику перевести дух, — прямо по нахальному поросячьему носу и рыжим тараканьим усам.

— За что? — хлюпая кровавыми соплями, спросил Кораблев, не делая попытки встать на ноги, — За все хорошее, — ответил Муха и, размахнувшись, пнул его в ребра.

Ровно за два с половиной месяца до состоявшихся на Ваганьковском кладбище умеренно пышных похорон Антонины Андреевны Снеговой, организованных ее друзьями и поклонниками, среди которых встречались весьма высокопоставленные персоны, егерь Завидовского заповедника Федор Григорьевич Нефедов вышел из дома ни свет ни заря.

Солнце еще не взошло, но небо над верхушками леса уже посветлело, и в сереньком предутреннем свете Федор Григорьевич без труда различил надворные постройки, изгородь из ошкуренных сосновых жердей и высокую деревянную раму с развешанным для просушки сеном. Бренча карабином ошейника, к нему подбежал бестолковый и добродушный дворовый пес Бубен, которого Нефедов кормил исключительно из жалости, поскольку проку в хозяйстве от Бубна было как с козла молока. Федор Григорьевич похлопал пса по лопоухой голове и оттолкнул в сторону — он не любил телячьих нежностей. Дурак Бубен, как всегда, решил, что с ним играют, боком скакнул в сторону, замотал хвостом и радостно гавкнул.

— Тихо ты, дурак, — прикрикнул на него Нефедов. — Я те гавкну!

Стоя на крыльце, он неторопливо продул беломорину, хорошенько размял ее, еще раз продул, особым образом сплющил мундштук и, соблюдя, наконец, все тонкости ритуала, закурил.

Синеватый дымок без следа растаял в чистом, как горный хрусталь, насыщенном кислородом и запахами леса утреннем воздухе. Федор Григорьевич спустился с крыльца и напрямик пошел к сараю, оставляя в сизой от холодной августовской росы траве двойной темный след.

Лес еще молчал — роса в конце августа и вправду холодна, и птицы не торопятся покидать нагретые за ночь гнезда. Нефедов поймал себя на том, что сравнивает тишину спящего леса с тишиной пустого храма, в котором вот-вот начнется служба, и скептически усмехнулся: говоря по совести, в церкви он не был лет с десяти и никогда не отличался набожностью, так что пришедшее ему на ум сравнение было, пожалуй, довольно странным.

«А ничего странного, — подумал Федор Григорьевич, с натугой отворяя осевшие ворота сарая. — Где ж еще богу молиться, как не в лесу? Неужто в нашей церкви?

Так ведь бог, ежели он есть, в сторону нашей церкви и не смотрит. А чего смотреть? Как ни глянешь, а там отец Геннадий перед старухами распинается, рассуждает о вреде алкоголя, а сам на ногах еле стоит. Даром, что ли, у него в позапрошлом году курятник от молнии сгорел? Видно, кончилось терпение у небесного начальства, да в последний момент рука дрогнула, и вместо попа куры погорели. А лес — он чистый, и человек в нем чище становится. Правда, не всякий.»

Выводя из сарая своего мерина-трехлетку, Федор Григорьевич слегка нахмурился. В последнее время что-то очень уж много развелось людей, которым было глубоко плевать, в храме они, в лесу или у себя в нужнике.

Вот и сегодня из-за этих городских ухарей вместо рутинного обхода участка ему предстояла чуть ли не боевая операция. Разбираться с браконьерами и прочими нарушителями Федор Григорьевич не любил, и вовсе не потому, что боялся нарваться на заряд картечи. Боялся он совсем другого: не удержаться и в одночасье взять грех на душу. Встречались ему такие люди, которые словно просили, чтобы их пристрелили, не сходя с места, и сдержаться пожилому егерю стоило больших усилий.

Мерин был молодой, с норовом, и, седлая его, Федор Григорьевич изрядно намучился.

— Да стой ты, зараза лупошарая, — сердито приговаривал он, затягивая ременную подпругу. — Стой, говорю, спокойно, волчья сыть, травяной мешок.

Подобрав мокрые от росы полы линялого брезентового дождевика, он одним махом, как молодой, поднялся в седло и поправил за спиной старенькую тульскую двустволку. Вчера вечером из деревни прибегал внучонок бабки Козлихи и сказал, что в излучине Лоби, километрах в пяти от Зинцово, разбил лагерь какой-то городской на машине. Известно, зачем городские становятся лагерем на берегу лесной реки в самом, можно сказать, сердце Завидовского заповедника. Динамит — это, конечно, вряд ли, но вот сети при них есть наверняка, а то и того чище — электроудочка. Федор Григорьевич покачал головой: это ж надо было до такого додуматься!

Строго говоря, сети и электроудочки его не касались, это была вотчина рыбнадзора, но где сети, там вполне может обнаружиться и ружьецо, а рыбинспектор Злобин все равно третий день подряд мается брюхом, и на браконьеров ему сейчас нас… в самом прямом смысле слова.

Нефедов тронул коленями теплые бока мерина и покинул кордон, дымя зажатой в зубах беломориной и по-хозяйски глядя вокруг из-под треснувшего лакового козырька старенькой форменной фуражки.

Спустя час с небольшим он приблизился к месту, где, по словам козлихиного внука, расположился лагерем заезжий браконьер. Солнце уже встало, высушив росу, лес звенел от птичьих голосов, и Нефедов ухмыльнулся в усы: если залетный москвич и впрямь решил побаловаться рыбкой, то сейчас ему было самое время сортировать улов, попивая водочку и подбрасывая сушняк в костер.