Король на краю света - Артур Филлипс

— Садитесь, — со вздохом велел он.

Доктор сел напротив посла, который не спешил говорить: он потер глаза, посмотрел в потолок, снова потер глаза.

— Вас что-то беспокоит? — спросил Эззедин.

Посол помолчал еще несколько тягостных мгновений, затем снова вздохнул, и слова хлынули из него неудержимым потоком.

— Вы совершили поразительную глупость. Теперь у меня нет другого выбора, кроме как ввязаться в эту чушь. Это раздражает. Я считал вас более осторожным и более внимательным к моим потребностям.

— Не понимаю, каким образом я мог не выполнить свой долг перед вами.

— Мальчишка заявил вам, что Господь считает мир дерьмом.

— Откуда вы об этом узнали?

— И вы приняли его предложение заплатить вам за организацию визита ко двору, где он затем поведал бы свою ересь султану и удовлетворил потребности в султанском серале, перед этим заставив всех придворных предаться пьянству и похоти.

— О, нет-нет, все это было в шутку. В английском стиле.

— Шутка? Вы над ней смеялись? А он?

— У них шутят по-другому. Они говорят противоположное тому, во что верят.

— Он именно так поступил?

— По крайней мере, я — да.

— Так вы все это действительно сказали? Донесение правдивое? И вы ничего не сообщили Джаферу.

— Я забыл об этом, когда отчитывался, — слабым голосом ответил Эззедин, хотя отлично помнил момент, когда решил не рассказывать Джаферу ни о чем, кроме обсуждения трав и сексуальной репутации графа Эссекса.

Посол долго смотрел на подбородок Эззедина, потом наконец глубоко вздохнул и сказал, почти улыбаясь:

— Вы знаете, что обладаете в Константинии определенными вещами, которых он желает.

— Вещами? Кто желает?

— Как же вы могли допустить такую ошибку… — Это был не вопрос. Это было сказано почти с жалостью, включая жалость к самому себе: — Он устроит скандал при дворе, когда мы вернемся домой. Ума не приложу, как вам уйти безнаказанным. Будут выдвинуты обвинения, и на них придется ответить; какой-нибудь визирь, который защищает и продвигает Джафера, будет назначен судьей; кого-то из вас накажут. И должен сказать вам, доктор, как человек, который вас уважает, который вам благодарен: Джафер в этом деле вас превосходит. Я сомневаюсь, что вам удастся одержать верх в формулировании своей позиции или привлечь внимание людей, которые смогут повлиять на султана.

Эззедин был ошеломлен потоком известий.

— Но я служил султану верой и правдой.

Посол посмотрел в потолок и сказал:

— Да, возможно.

Подтекст был ясен.

— Кто и чего желает? Я вас не понимаю.

— Вы действительно не понимаете?

Джафер пришел к нему домой, принял кофе и инжир от Саруки. Он восхищался ее изяществом, домом, садом. Он сказал, что сам убедил султана отправить доктора Махмуда Эззедина в Англию.

Карьера Эззедина как целителя совершенно не подготовила его к переломным моментам путешествий, к мимолетным определяющим возможностям, когда результат зависел от решения. В Константинополе, будучи врачом семьи турецкого султана, он вел комфортную жизнь и мог распознать симптом, по симптому — причину, по причине — лекарство, будь то трава, диета или что-нибудь астрологическое. Даже если случался тяжелый и внезапный как землетрясение медицинский кризис — лихорадка, пустула, перелом, рана, — всегда можно было сперва начать какую-нибудь процедуру, нанести мазь. Но в ситуации иного рода, когда решения, от которых зависела жизнь, были политическими или личными, а не медицинскими, он мог защититься, лишь действуя наугад. Способность увидеть угрозу ослабела, притупилась или просто покинула его. Он даже не осознавал, что заразился, пока болезнь не стала почти смертельной.

Махмуд Эззедин попытался говорить отважно.

— Даже если он убьет меня, она свободная женщина. Она может отказать ему. Она не рабыня, которую можно отдать победителю.

— Конечно. Но давайте не будем тратить время впустую и еще сильнее портить вечер. У меня ноги болят.

Но реальность власти — область исследований, которую Эззедин игнорировал, даже когда извлекал из нее выгоду, — нельзя было отрицать бесконечно. Он понял, что подчинится ее непреложным законам, независимо от того, изучал ли он их или притворялся, что их не существует.

Много лет спустя доктор вспомнит эту сцену, и, наконец, станет бороться, требовать, просчитывать и разрабатывать стратегию. Но в тот момент Эззедин по-детски испугался за свою жизнь, как будто она все еще имела ценность, и подумал, что лучше ничего не говорить; в конце концов, вернувшись мыслями в прошлое на несколько месяцев и постепенно осознав смысл услышанных слов и замеченных взглядов — все благодаря упоминанию о «вещах, которых он желает», — доктор спросил:

— Если вердикт султана окажется не в мою пользу, какую защиту вы можете предоставить моей жене и ребенку от Джафера? Они не должны принадлежать ему. Чтобы обеспечить их безопасность, я, возможно, могу предложить вам сейчас что-нибудь ценное. Все, что пожелаете.

Посол оценил стремление Эззедина побыстрее разобраться с последствиями.

— Я подумаю об этом. Но, доктор, займитесь сейчас же моими ногами — они болят.

До зависящего от ветра возвращения в Константинополь оставалось меньше недели, и посольство получило приглашение к королеве на торжество в честь третьей годовщины неудавшегося испанского завоевания. В помещении было жарко и душно, от каминов и факелов на потолке плясали узоры из теней и света — то языки, то демоны. Эззедин попытался встать у окна, поближе к толике прохладного воздуха и серого дневного света, но толпа, застенчивость и собственные заботы выпихнули его в заднюю часть Зала аудиенций. В это же самое время церемониймейстер скользил по комнате, подавая сигналы: прекратить песню, поскольку вот-вот начнется речь, а после нее из другого угла должна была зазвучать новая песня.

Эззедин, проведший уже несколько месяцев в Лондоне, почти привык к этому холодному, темному королевскому двору детских размеров, пародии на богатство и пышность, ожидающие его дома. А вот музыку в некотором смысле полюбил. Он слушал, рассеянно размышляя, и в конце концов решил, что попросит ноты — заберет их с собой в Константинополь, если они написаны по той же системе, которой пользуются турецкие музыканты. Если в Константинополе доктора посадят за содеянное, за вежливую (и дипломатичную, как он будет настаивать) терпимость к вероотступничеству иноземцев, если его выставят богохульником лишь потому, что Джафер бин Ибрагим возжелал жену Махмуда Эззедина, он, по крайней мере, вернется домой с чем-то ценным. Но нет, нет! Его не посадят в тюрьму, потому что бин Ибрагиму не поверят. Эззедин — слишком ценный слуга султанской семьи, бесспорно преданный и благочестивый человек. А может, его не посадят, потому что Джафер бин Ибрагим не удовлетворится временной мерой и настоит на казни, чтобы забрать собственность Махмуда Эззедина насовсем. Но посол защитит доктора. Он все объяснит султану. Ведь все упирается в лояльность, а в этом смысле Эззедин безупречен.