Резидент - Аскольд Шейкин

Адъютанты подвели его к Богаевскому.

— Вот ты мне скажи, — он поднес пластину к самому носу рабочего. — Вот ты скажи: исправна ли эта деталь?

— Не знаю. Чего же я?.. Вам видней, — отвечал рабочий, испуганно крутя головой и глядя то на одного, то на другого стоявшего рядом с ним офицера, словно они должны были подсказать верный ответ.

— Ты в руки ее возьми, осмотри…

Рабочий взял пластину.

— Исправная?

— Вроде бы, — ответил рабочий. — В деле была немного.

— Вот видишь! — подхватил Богаевский. — Ты хороший рабочий, ты понимаешь. А чего же ее посчитали неисправной и сняли? Значит, зря держали в ремонте вагон?

— Так, может, она и есть неисправная? — ответил рабочий.

— То есть как? Ты же только что другое сказал!

— Может, в ней трещина внутри!

— Как же ты ее увидишь, если она внутри? — Богаевский даже всплеснул руками. — Это — саботаж!

Рабочий разжал руки. Адъютанты рванулись к нему, но пластина уже упала на чугунную плиту пола.

— Ну? — спросил он Богаевского.

— Что — ну? — удивился тот.

— Звона-то не было.

— Как не было? Разве не было звона, господа? — он обернулся к начальнику депо, но тот ничего не ответил.

— Звон был, да не тот, — уже с досадой сказал рабочий

— Но был же! Был! Тоже мне — знаток! — продолжал Богаевский. — Звон! Звон! Просто задержали вагон, сняли исправную рессору!..

Он вырвал из рук адъютанта пластину, которую тот поднял, швырнул ее на пол, чтобы еще раз показать, какой получается чудесный звон, и осекся: пластина, словно стеклянная, разбилась пополам.

Тишина длилась недолго.

— Саботажники! — голос Богаевского был пронзителен, как свист. — Специально подсунули порченую…

— Кто же подсовывал? Вы сами, ваше благородие, выбрали, взяли с верстака…

Богаевский, побледнев, шагнул к рабочему:

— Что значит — сам? Что значит — сам?..

Он вдруг понял, что попал в неловкое положение, и, не оглядываясь, быстро пошел к выходу.

Свита последовала за ним.

Выйдя из депо, он остановился, указал на ближайший вагон:

— Отремонтирован?

— Отремонтирован, — поспешно ответил начальник депо.

— Куда он пойдет?

— Не могу знать. Это в веденье начальника станции.

— Начальник станции!

Подбежал старик в железнодорожной форме.

— Куда пойдет этот вагон?

Старик молчал.

Богаевский оглянулся, отыскал среди адъютантов Варенцова, жестом подозвал его:

— Ротмистр! Если он скажет неправду, арестуйте и отправьте в Новочеркасск… Куда пойдет этот вагон? Или он будет стоять у вас вечно?

— В Новочеркасск пойдет, — ответил начальник станции.

— Отдан под мясо Леонтию Шорохову! — крикнул кто-то из толпы рабочих. — Только что и решили…

— С позволения господина управляющего транспортным отделом, — проговорил начальник станции.

— С позволения? — переспросил Богаевский. — У него уже есть позволение? Хорошо же! Доставьте мне сюда этого мясоторговца!

Варенцов оглянулся: только что решили? Значит, Шорохов еще где-то здесь. Тем лучше. Не надо за ним посылать. «Попался, — подумал Варенцов. — Теперь не уйдет. Будет знать, как на Дуську засматриваться». Он вдруг увидел Леонтия: тот протискивался через окружающую Богаевского толпу.

— Разрешите, разрешите, — повторял он, еще издали кланяясь.

Когда он остановился в двух шагах от Богаевского, тот спросил:

— Так это ты и заполучил вагон? — Он помолчал, вглядываясь в находящегося перед ним торговца: лет двадцати пяти, не более, пальто из английского тонкого сукна, шляпа, трость — смотри ты, денди какой! — Ну, рассказывай, — Богаевский похлопал ладонью по вагонной стенке. — Рассказывай, как это тебе удалось. И при всех! Чтобы все знали. И помни: донская государственность выжигает взятки каленым железом!

Леонтий еще раз поклонился.

— Товар мой, — проговорил он негромким приятным голосом и умолк. — Уважьте, — продолжал он, просительно улыбаясь, — это — торговая тайна. Я скажу. Но только…

Богаевский кивнул в сторону окружавших его военных. Те раздвинули круг.

Леонтий продолжал:

— Провиант для атаманского полка, ваше превосходительство. Лучшие сорта. Какие нынче редки. И по ценам на два процента ниже закупочных. На это немногие сейчас идут.

— Два процента? — переспросил Богаевский. — Чего же так мало? Иногородний?

— Из мещан. Уроженец здешний.

В манере, с которой говорил этот купчик, была как раз та скромность и искренность, то понимание своего места в обществе, какие Богаевский всего более ценил в представителях неказачьих сословий на Дону.

— Из мещан? Так чего же ты? Казаки за тебя кровь проливают. Ты бы мог и еще уступить.

Леонтий сложил руки у горла:

— Ведь надо и прибыль иметь, ваше превосходительство!

— Но ты все-таки дал кому-нибудь за вагон? Да, скажи, дал? — спросил он уже благожелательно. — Дал?

— Дал, — ответил Леонтий и вздохнул. — Но немного. Так, что и барыш остался.

— Но позволь! — воскликнул Богаевский, — значит, закупочные цены на мясо достаточно высоки! Значит, они не разорительны для торговцев! Так? Да? Значит, можно и без спекуляции сводить концы с концами и даже иметь барыш?

— Да, — твердо ответил Леонтий.

Богаевский многозначительно молчал, думая о том, как дословно приведет этот разговор с рядовым мясоторговцем и на заседании комиссии по борьбе с дороговизной и спекуляцией, и в разговоре с атаманом! И в своем выступлении на ближайшем заседании Большого Войского Круга тоже. Взаимоотношения с торговцами были для всех правителей Дона мукой из мук, и Богаевский пришел в очень хорошее настроение.

Ничего более не сказав, он со всем своим окружением двинулся дальше.

Кто-то вдруг произнес за спиной Леонтия:

— Богачи, торговцы да нищие — все это бедные духом…

Леонтий оглянулся и узнал того, кто это говорил: Афанасий Гаврилов! В детские годы вместе учились в ремесленной школе, пели в церковном хоре, забирались на чужие бахчи. Он изменился, конечно. Восемь лет позади. Но и тогда он выглядел в общем таким же: рослый, жилистый, на лице выраженье насмешки…

— …А нам, рабочему классу, на все это чихать. Запеть бы? А? В четверть голоса: «Смело, товарищи, в ногу»?..

Он обращался к стоявшим вокруг него деповским рабочим.