Семь минут - Ирвин Уоллес

— Второй, Майк, второй. Его уже задерживали… не знаю, когда, но очень давно, потому что он сам забыл, когда… Тогда у него был маленький магазинчик в другом районе Лос-Анджелеса. Его арестовали за продажу неприличных журналов. Если продажу «Семи минут» признают уголовным преступлением, ему грозит целый год в тюрьме? Я не могу позволить, чтобы продавец, торгующий нашими книгами, сидел в тюрьме так долго.

— Тем не менее или это, или суд, — повторил Барретт.

— Суд еще хуже, — застонал Сэнфорд.

— Существует еще одна возможность, — заявил Барретт. — Если этот арест не получит большой огласки…

— Я почти уверен в этом.

— В таком случае, может, мне удастся быстро и тихо уладить все дело. Фремонт признает себя виновным, заплатит штраф, но взамен получит отсрочку от тюрьмы.

— Было бы замечательно!

— Думаю, я смогу провернуть это. Наш окружной прокурор, Элмо Дункан, очень покладистый человек. Он реалист и хорошо знает, когда нужно давать, а когда — брать. Поэтому мне кажется, что с ним можно будет договориться. Я знаком с ним не по работе. Мы встречались два-три раза на вечеринках у Уилларда Осборна. Думаю, он помнит меня и то, что у меня роман с дочерью Осборна. Надеюсь, все это заставит его проявить благоразумие.

— Майк, ты даже не догадываешься, как я буду признателен…

Барретту захотелось прервать Сэнфорда и сказать, что это не услуга, а маленькое возвращение долга, о котором он не забыл. Но Барретт промолчал.

— …потому что я по-настоящему волнуюсь. Сейчас мне стало легче. Майк, ты творишь чудеса.

— Пока я ничего еще не сделал, — кисло возразил Барретт. — Я очень надеюсь уговорить окружного прокурора пойти на сделку. Знаешь что? Я позвоню Элмо Дункану и попытаюсь договориться о встрече сегодня после обеда. Потом найду знакомого поручителя для залога на Хилл-стрит, чтобы он вызволил твоего продавца… — Майк Барретт делал пометки в блокноте. — Бен Фремонт из Оуквуда, правильно? Узнаю точно, что произошло, что он сказал, и постараюсь успокоить его. Потом отправлюсь на встречу с прокурором. Как только добьюсь от него чего-нибудь реального, сразу позвоню тебе. Скорее всего, это будет завтра.

— Как скажешь, Майк. Действуй, как хочешь, раз взялся за дело.

— Взялся. Через сорок восемь часов эта история будет забыта.

— Спасибо, Майк.

— Буду держать тебя в курсе.

Положив трубку, он задумчиво осушил стакан. Отставив его в сторону, почувствовал, что проголодался. Потом вспомнил, что обедает с Эйбом Зелкином. Они договорились встретиться в «Браун дерби» в Беверли-Хиллз. Место устраивало обоих, так как ресторан находился в двадцати минутах езды от квартиры Барретта и всего в пятнадцати — от новой конторы Зелкина в высотном здании в Беверли-Хиллз.

Перед тем как звонить поручителю и окружному прокурору, Майк решил позвонить секретарше Эйба и попросить, чтобы та перенесла обед на полчаса позже и чтобы Зелкин захватил с собой фотокопии той части уголовного кодекса Калифорнии, в которой говорится о распространении порнографии. По крайней мере, это позволит Майку как-то оттянуть время, прежде чем придется сказать правду. Как ему хотелось просто взять да и объяснить, как обстоят дела: «Эйб, послушай, честность и бедность — хороши, очень хороши, но, поверь мне, Эйб, честность и богатство лучше, гораздо лучше».

Интересно, поймет Зелкин или… хотя бы простит его?

Они сидели в удобной полукруглой кабине под карикатурами актеров в рамках, допивали коктейли и почти не разговаривали о деле. В «Браун дерби» было шумно, и Барретт с Зелкином относились к числу совсем немногих молчаливых посетителей.

Майк Барретт притворялся, будто перечитывает фотокопии параграфа уголовного кодекса Калифорнии, и краешком глаза видел, как Зелкин, пьющий маленькими глотками мартини, изучает огромное меню. Он казался веселым, и от этого Майк только острее чувствовал свою вину. Конечно, Барретт знал, что Зелкин всегда выглядит расслабленным, веселым и невинным, но внешний вид был обманчивым, потому что под этой маской скрывался тиф. Особенно это бросалось в глаза, когда Зелкин расследовал дело, в которое верил. Барретт когда-то давно обнаружил (и сейчас вспомнил об этом), что голова Зелкина похожа на маленькую тыкву, украшенную черной шевелюрой и крошечным, похожим на яйцо носиком, который торчит из-под больших очков с черными дужками. Эйб Зелкин был полным человечком небольшого роста, с вечно засыпанными сигаретным пеплом лацканами. Крупные мужчины всегда считали его беззащитным, крупные женщины смотрели на него, как на сына, но ни те, ни другие не понимали, что этот человек, похожий на игрушку, не уступает сообразительностью компьютерам.

Зелкин обладал двумя немного странными чертами характера: он был кристально честен по отношению к другим и к самому себе, независимо от последствий, и никогда не ругался. Эйб очень редко употреблял бранные слова (в состоянии сильного потрясения он обычно пользовался неуклюжими ругательствами из дешевой литературы). Еще одна его странность заключалась в том, что он любил защищать билль о правах от любых посягательств. Он разделял опасения Верховного судьи Уоррена, который однажды заметил, что, если бы Конгрессу сегодня представили билль о правах, едва ли он был бы там принят.

К ним подошел официант.

— Вы готовы сделать заказы, джентльмены?

— Как ты, Майк? — Зелкин опустил меню. — Хочешь еще коктейль?

— С меня хватит, — ответил Барретт, накрывая ладонью стакан с виски и водой. — Давай поедим. Что ты будешь?

— Я бы много чего выбрал. — Эйб Зелкин печально посмотрел на свой торчащий живот. — Вчера вечером младшая дочь забралась ко мне на колени, похлопала по животу и спросила: «Папа, ты беременный?» Где, черт побери, она узнала это слово: у какой-нибудь прогрессивной няньки или по телевизору? Однако я действительно растолстел. — Он пожал плечами и посмотрел на официанта. — Парную отбивную средних размеров без гарнира и черный кофе.

— Два кофе, — сказал Барретт. — А мне салат с острым соусом.

Официант отошел от столика. Они остались одни, но Барретт еще не был готов сказать правду. Он мимоходом упомянул звонок Фила Сэнфорда и арест Бена Фремонта. Майк по-прежнему радовался, что Фил позвонил, поскольку дело Фремонта помогало отсрочить серьезный разговор. Он поднял фотокопии.

— Голова кругом идет от того, как здесь определяется непристойность. Четких критериев нет.

— Ричард Ках, — ухмыльнулся Зелкин, — помощник окружного прокурора в Нью-Йорке, однажды заметил, что определять непристойность так же бесполезно, как пытаться прибить гвоздем к дереву заварное пирожное. А судья Кэртис Бок назвал определение непристойности сродни попытке крепко схватить вывалявшуюся в луже свинью. Но мне больше нравится судья Стюарт. Он однажды заявил, что не может сформулировать понятие непристойности, но сразу распознает ее, как только столкнется с ней.

— Возможно, — с сомнением произнес Барретт. — Лично мне больше нравится Хавелок Эллис: как можно описать понятие настолько туманное, что оно содержится не в самой вещи, а существует в голове человека, который созерцает ее? Показываешь одному картинку обнаженной женщины, и он говорит: это искусство. Потом показываешь другому и получаешь ответ: грязная порнография.