Дело глазника - Георгий Персиков

бы оно, это лечение! Доктора хорошо умеют только деньги брать да головой качать. Выписали новые лекарства вот… Предлагают снова настойку опия, и еще это… как его?.. Да как же называется, черт его возьми совсем… – Он нахмурился от досады и снова принялся растирать ладонью лоб. – Как же… Да… Да, лечение стало дорого… Требует средств немалых, надо признать, – сдался наконец Муромцев, опустив голову.

– Вам, я вижу, рана не дает покоя? – осторожно спросил Будылин.

– Рана? – Муромцев поспешно убрал руку, которой привычным движением начал было массировать лоб. – Да нет, что вы. Уже намного лучше. Почти не беспокоит.

– Вот как? Ладно…

Повисло неловкое молчание. Начальник сыска колебался. Было горько это признать, но один из его лучших следователей, видимо, так и не смог до конца оправиться от произошедшего. Это был все тот же Роман Муромцев, серьезный, надежный, опытный сыщик, но втравливать его в этот переплет сейчас, когда он так уязвим, означало подвергнуть смертельному риску и следователя, и все дело. Но Муромцев идеально подходил для этого задания, на кого еще он мог положиться? Нет. Слишком опасно, нельзя заставлять его так рисковать, это будет просто нечестно.

– Ладно… Ну что же, Роман Мирославович, приятно было повидать старого коллегу, но пора мне и честь знать. – Будылин встал, оглушительно скрипнув стулом, и похлопал себя по карманам. – Может статься, успею еще на вечерний поезд, чтобы в пролетке кости не морозить. Ах да, вот голова дырявая! Забыл, зачем приезжал! Вот… Вот, это вам пришло от полицейского управления. Это… э-э… по ветеранской части вспоможение пришло, я лично решил привезти, заодно и проведать вас. Возьмите!

– Да разве делают так? А в ведомости расписаться разве не нужно? – Муромцев недоуменно рассматривал бежевую сторублевую ассигнацию, лежащую на столе. – Как же это, без ведомости?..

– Ведомость? Ну что же вы, бросьте вы эту бюрократию! Берите, берите!

Будылин попытался скрыть смущение, но хозяин дома смотрел на него пронзительно, с каким-то острым и сложным чувством, так что старый сыщик не выдержал и, пряча глаза, отступил к двери.

– Роман Мирославович, это для лечения вам весьма пригодится, возьмите, пожалуйста, – добавил он уже тише с умоляющими нотками в голосе, и Муромцев, опустив глаза, запихнул ассигнацию в оттянутый вельветовый карман.

Посидев еще секунду с опущенной головой, он вдруг неожиданно порывисто встал, в три шага догнал Будылина в дверях и с жаром обратился к нему:

– Иван Дмитриевич, постойте. Я же все понимаю. Вы думаете, что я не в себе? Что я больше не гожусь ни на что, что я инвалид теперь из-за этого! – он постучал указательным пальцем по виску. – Но все не так. Если бы мне только вернуться к работе. Необязательно сыщиком даже… Да хоть писарем! Лишь бы мозгам дать дело! Бездействие мне хуже любых ранений, это от него моя голова отказывает! Иван Дмитриевич, окажите содействие, будьте милостивы. Вы же сюда не деньги раздавать приехали, вы же предложить мне что-то хотели, дело какое-то? Верно? Я это сразу по вам заметил. Что же вы молчите?

Будылин стоял, привалившись к дверному косяку, и на лице его играла неожиданная мягкая улыбка.

Глава 5

Лечебница для душевнобольных на пересечении Мойки и реки Пряжки разрасталась год от года, пристраивались новые флигели, прибывали новые пациенты, ширился штат врачей. Теперь это был уже настоящий маленький городок, с раннего утра курившийся десятками печных труб, наполненный запахами кухни и карболки, окриками служащих, скрипом каталок и гомоном пациентов.

Но в кабинете отца Глеба, располагавшемся в дальнем крыле главного здания, обычно царили относительная тишина и покой. Лишь сегодня они были нарушены визитом старого коллеги отца Глеба – доктора Михаила Андреевича Груздя. И как всегда во время подобных визитов, мирная беседа быстро переросла в привычный спор.

Желтоватый вытертый паркет отчаянно скрипел и стонал под каблуками пожилого доктора, пока тот напряженно расхаживал по кабинету – от двери до окна и обратно, снова и снова. Нос и борода его находились в постоянном движении, сопровождавшем усиленные раздумья.

– Ну хорошо, допустим. Я понимаю, что это ваш долг – защищать заблудшие души. Но если оставить все эти художественные рассуждения и красивые метафоры, мы увидим лишь умалишенных, несчастных людей, потерявших социальный облик. Под влиянием злокачественных процессов, происходящих в мозге, они становятся форменными чудовищами, лишенными морали и рассудка. И я… – Доктор неожиданно остановился и развернулся к собеседнику. – Я хочу дать им последний шанс принести пользу обществу, шанс поучаствовать в научном медицинском прогрессе и помочь пролить свет на тайны человеческого сознания! А вы, батюшка? Что вы можете им предложить?

– Возможность прийти к Господу, спастись самим и спасти других несчастных. Не так уж и мало, я думаю.

Отец Глеб смотрел на доктора совершенно серьезно, но морщинки в уголках глаз, как всегда, прятали улыбку, что придавало его словам некоторую особенную мягкость, которой было очень тяжело противостоять горячими аргументами и напором. Поэтому доктор Груздь устало выдохнул, привалился к стене и принялся протирать пенсне краем халата, приготавливаясь зайти на неприступного священника с другого фланга.

Михаил Андреевич Груздь работал в лечебнице для душевнобольных при храме Николая Чудотворца с тех пор, как десять лет назад ее передали в городское управление, и за это время успел узнать отца Глеба вполне хорошо, но все же не мог удержаться от соблазна поспорить с ним и делал это при всякой возможности.

– Слова, слова… – Он вытер слезящиеся от простуды глаза и решительно нацепил пенсне обратно. – Ваши подопечные банально галлюцинируют, а вам чудится божественное откровение. Страдающие идеофренией или delirium tremens чаще всего наблюдают чертей, призраков и прочую нечисть, но ангелы, пророки или даже небесное воинство во всей славе тоже не редкость. Я же говорю о вполне конкретных и научно обоснованных практиках.

Священник выслушал эту возмутительную речь в полном спокойствии. Высокий и подтянутый, облаченный в строгий серый подрясник, он был почти что ровесником доктора Груздя, но казался намного моложе благодаря легким движениям и ясному, внимательному взгляду.

– А вы сами с ними побеседуйте, Михаил Андреевич, – неожиданно предложил он. – Узнайте, что сами больные про это думают. Человеческое слово способно на многое, если за ним стоят истинная вера и любовь. Оно исцеляет и приносит облегчение. Это истерзанные умы, измученные души, многие из них в ужасе от содеянного и искренне стремятся к покаянию. Мы с вами не имеем права отказывать им в этом. А ваши «практики», может, и имеют большую ценность для науки, но по сути своей являются жесточайшими пытками. Электрический ток,