Аргентинец - Эльвира Барякина

— Вероятно-с.

Так-так… Матвей Львович еще ни разу не видел Нину в бальном платье. Для него — тяжелого, сорокапятилетнего — она всегда была в черном. Она клялась, что никогда не снимет траур, но, кажется, графинечка передумала и решила отправиться на охоту за прокурорскими сокровищами.

Матвею Львовичу некогда было разбираться еще и в этом. Сегодня ехать в Питер — мрачный город, заваленный шелухой от семечек, загаженный солдатской толпой, бьющей витрины «для праздника». Немцы подступали, и Временное правительство затеяло «разгрузку Петрограда» — облегченный вариант эвакуации. Часть учреждений высылалась в Нижний Новгород: значит, будут казенные субсидии на продовольствие — главное, не упустить их.

Деньги для Продовольственного комитета надо было добывать под любым предлогом. Матвей Львович наверняка знал, что зимой в Нижнем Новгороде будет голод. Дурная хлебная монополия привела к тому, что крестьянам стало невыгодно продавать хлеб государству, и они перегоняли его на самогон.

Петроградские идиоты надеялись сбить цены, а в результате создали дефицит: если раньше хлеб был дороговат, то теперь он начал пропадать.

Все от безграмотности! После Февральской революции в органы власти набились бывшие политические эмигранты, ссыльные и политкаторжане, ни черта не смыслившие ни в экономике, ни в политике, ни в производстве. Орали на митингах — все партии разрешены, да здравствует сознательность граждан, свобода и социализм! Будет вам свобода, сукины дети, доиграетесь!

Дезертиры объединились вокруг большевиков — левой партеечки, про которую совсем недавно никто и не слыхал. Они засели в Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов и в открытую призывали к государственному перевороту: вот придем мы к власти, отберем у буржуев собственность, и сразу конец войне, конец безработице, и каждому булка с изюмом. С каких шишей? Кто за все это будет платить? Вы сами? Ваш ненаглядный рабочий класс? Ну-ну…

Марксисты-теоретики пытались разбить «старый мир»… Поздно, господа: его уже до вас разбил всеобщий паралич воли и разума. Матвей Львович знал это, но все равно спасал то, что можно. Хотя бы эту нежную, будто акварелью нарисованную девочку — Нину Васильевну.

Он приметил ее два года назад в кафе «Палас». Матвей Львович ужинал в одиночестве — за любимым столом в глубине зала, откуда ему было видно всех и вся. Нина вместе с подругой заказали по лимонаду и растянули его на целый час — пили по глотку через тонкие соломинки.

Нина годилась Фомину в дочери, но была совершенно непохожа на его собственных краснощеких барышень, с начала войны обитавших с маменькой в Женеве.

В словах трудно описать, что в ней было такого, в этой Нине Васильевне. Юная прелесть, особая линия, контур — переход от шеи в плечо, глаза с графитно-серым ободком и светло-зеленой глубиной, губы сердечком… Все это дается от природы, ни за что — как пасхальная премия к молодости, и только года на два-три, не больше. Тем страннее и страшнее выглядело на ней черное траурное платье — как будто она носила на себе незаслуженное оскорбление.

Матвей Львович курил сигару и думал об этой девочке. Туфли ее были красивые, дорогие, но поношенные: признак истончившегося богатства. Локти слегка залоснились: траурное платье сшито давно. На руке — обручальное кольцо: значит, траур по мужу — какому-нибудь офицерику, павшему смертью храбрых.

Бедность и стремительное увядание — вот ее будущее. И жалко, черт возьми, и ничем не поможешь. Вторгнуться в ее жизнь — перепугать до смерти: немолодой, лысый, здоровый, как медведь… Хоть и занимаешься с гантелями каждое утро, но брюхо все равно выпирает из-под ремня.

Матвей Львович подозвал официанта:

— Сыщи корзину цветов и передай вон той, кудрявенькой.

— Какие желаете?

— Самые лучшие. — Матвей Львович не разбирался в растениях.

Когда приказчик втащил в кафе огромную корзину с красным бантом, Матвей Львович вышел из зала — пусть девочка не думает, что он станет навязываться. Цветы — просто знак того, что жизнь продолжается.

На следующий день он все-таки расспросил официанта, как она приняла подарок. Желая доставить удовольствие, тот принялся врать:

— Нина Васильевна изволили страшно обрадоваться! Вот ей-богу, чуть в пляс не пустились, когда…

— Как говоришь, ее зовут? — перебил Матвей Львович.

В следующий раз они встретились на благотворительном концерте в Дворянском собрании, который организовала ее свекровь — породистая дама, окаменевшая после гибели сына. Матвей Львович пошел слушать скрипачей только потому, что прочел на пригласительном билете: «Комитет графини Одинцовой».

Его встретили как дорогого гостя, усадили в первый ряд, он выписал чек, чтоб побыстрее отвязаться от длинной плоскогрудой девицы с сундучком для пожертвований. Нина присела через одно кресло от него, и Матвей Львович переменил местами именные карточки, лежавшие на сидениях, — чтобы быть к ней поближе.

Она слушала музыку, а он томился рядом и не смел повернуться в ее сторону, боясь окончательно расшибить сердце. Милая моя, ясноглазый олененок…

В антракте они вышли в коридор, и Нина первой заговорила с Матвеем Львовичем. Оказалось, это она надоумила свекровь пригласить его на концерт.

— Я все о вас узнала. Вы были главным инженером на Сормовских заводах и за три года полностью переменили там стиль работы: ввели строгую дисциплину и подняли качество продукции. В тысяча девятьсот третьем году ваш паровоз получил на Парижской выставке золотую медаль… — Она пересказывала как урок список его достижений: — Вы участвовали в слиянии в одно акционерное общество Коломенского, Ижевского и Выксинского заводов. Являетесь членом правления пароходства Меркуловых, владеете газетами в Москве и Петрограде… После революции разругались в пух и прах с председателем Временного правительства князем Львовым и приехали в Нижний Новгород, где стали заниматься продовольственной проблемой.

Матвей Львович не перебивал. Он смотрел на ямку между ее ключицами, и ему казалось, что он готов отдать все на свете ради возможности ткнуться своей обветренной рожей в эту полудетскую шею, прижаться к ней и замереть.

Нина придумала план — собственно, для этого ей и требовался Матвей Львович. Она оказалась на редкость смекалистой, бойкой и самонадеянной, но при этом поразительно дремучей во всем, что касалось денежных дел.

— По-моему, это отличная идея, — говорила она. — В Малороссии и на нашем юге испокон веков печи топят кизяком — это и дешево, и очень удобно: не надо везти дрова за тридевять земель. Вокруг Нижнего Новгорода все леса вырублены, транспорт дышит на ладан, и это означает, что многие семьи зимой останутся без дров.

Матвей Львович усмехнулся: «Многие семьи!» Все, милая, все останутся без дров, если не произойдет чуда.

— Вот я и подумала, — продолжила Нина, — а что, если собрать навоз, который извозчики скидывают у Ильинского оврага, и высушить его, как делают степняки? Это верное дело — только нужен начальный капитал.