Аргентинец - Эльвира Барякина

Мариша всплеснула руками:

— Ну, это мне на смерть — в гроб лягу королевишной.

Она любила, чтобы у нее все было самое лучшее, и потому даже чулки штопала специальной американской машинкой.

Пока Мариша примеряла обнову, Клим подошел к окну и выглянул наружу. Молоденькая горничная выскочила из дому и торопливо побежала по улице. Девушка чрезвычайно ему понравилась: что-то восточно-русское, легкое, не красота, а девчоночья нежность.

— Давно она у вас служит? — спросил Клим Маришу.

— Кто?

— Ну вот эта горничная, что тут была, — в черной форме.

Мариша так и села:

— Бог с тобой! Это графиня Одинцова — она в гости к нам пришла. А платье черное, потому что Нина Васильевна в трауре.

Клим не знал, что и делать: догонять графиню и молить о прощении?

— А я ей велел чемоданами заняться…

— Ну тебе попадет от барыни… — проговорила Мариша и вдруг хлопнула себя по лбу: — Да ведь ты же ничего не знаешь! Кузина твоя, Любовь Антоновна, вышла за Саблина и сюда из Москвы переехала. Папенька им полдома сдал. А графиня Одинцова — ее лучшая подруга.

На лестнице послышались торопливые шаги, и в комнату влетела хрупкая женщина с белым, гладким, точно фарфоровым личиком. Выпуклый лоб, коротенькие брови и яркие карие глазищи — странные при такой бледности и цыплячьих, пушистых волосах.

— Здравствуй… те…

— Любочка, ты?!

Клим никак не ожидал найти кузину в Нижнем Новгороде. В голове не укладывалось, что девочка, которая постоянно жаловалась на него: «Он меня Одуванчиком дразнит!», превратилась в элегантную маленькую даму с обручальным кольцом на руке.

— Ты получила мою открытку? А что не ответила?

Любочка смотрела на него сияющими глазами:

— Да я тебя возненавидела, когда ты сбежал! Я была влюблена в тебя до полусмерти. Помнишь, ты обещал взять меня с собой?

— Нет, — улыбался Клим.

Он помнил совсем другое: как их с Любочкой укладывали спать, а они подкрадывались к дверям гостиной и слушали, как взрослые играют на рояле, поют и хохочут. Однажды в коридор выскользнули студент с курсисткой и давай целоваться за шубами. Клим с Любочкой держали совет — выдавать их или нет?

— Помнишь, ты волосы завивала на круглую перекладину от ножки стула?

— А помнишь, как мой папа возил нас на танцкласс? У тебя были нитяные перчатки, ты всегда был лучше всех, а мне учитель говорил: «Мамзель, вы мокрая, как рыба, идите переоденьтесь». Так стыдно было!

— А где тетя с дядей?

— Мама умерла, а папа переехал в Нижний вместе со мной. Только он сейчас в Кисловодске. Война — не война, а отпуск — это святое.

Любочка сказала, что она отдала старшему Рогову открытку, которую Клим отправил из Аргентины.

— Отец по тебе очень тосковал. Он так обрадовался, когда узнал, что у тебя все хорошо!

— Вот уж трудно себе представить… — хмыкнул Клим.

Любочка укоризненно посмотрела на него:

— Он просто не умел показать свою любовь. Его пугало, когда ты делал что-то не то, а мужчины часто скрывают страх за бешенством. Он ведь мечтал сделать из тебя блестящего юриста…

— А я хотел стать извозчиком, чтобы везде ездить.

— Видишь! Вы оба хороши: вместо того чтобы поговорить, встали в позу и только измучили друг друга. Гордыня — это у вас фамильное.

Доктор Саблин вернулся из больницы только к ужину. Это был стройный блондин с пышными усами — приятный, воспитанный, но болезненно стыдливый. Во время Русско-японской войны его ранили в ногу, теперь он хромал и из-за этого не попал на фронт.

— Он у меня очень умный, — шепнула Любочка Климу. — Образование получил в Англии — был лучшим студентом. А здесь вообще светило первой величины.

Ужинали на террасе. Клим рассказывал о Буэнос-Айресе: о роскошных дворцах в тени пальм и кипарисов, о портовых трущобах, где дома строят из ржавых обломков кораблей и самодельного кирпича; о стихийных парадах — загрохочет барабан, кто-то подхватит ритм — хоть на кастрюле, хоть щелчками пальцев, — и вот уже вся узкая улица пританцовывает, стучит каблуками по выпуклым булыжникам мостовой…

— Хм… занятно… — говорил Саблин, раскуривая папиросу.

Любочка, никогда не бывавшая за границей, слушала, подперев щеку ладонью.

— Хорошо в Аргентине?

Клим смотрел на звездное небо, на поблескивающие кресты над Вознесенской церковью.

— Везде хорошо.

— Как же — «хорошо»! — проворчала Мариша, подавая самовар. — Сам говорил, у вас там морские львы водятся — вот страсть-то! Слава богу, домой приехал, хоть отдохнешь душой.

Потом доктор отправился писать научную статью, а Клим под граммофон учил Любочку танцевать танго:

— В Буэнос-Айресе живут эмигранты со всего света, и единственный язык, понятный для всех, — это музыка. Мелодии разных стран перемешались и получилось танго — грустная повесть о невозможном счастье.

Климу нравилось думать, что танго передается как бенгальский огонь. Нравилось зажигать им, давать почувствовать…

Он выпустил Любочку из объятий, поклонился:

— ¡Gracias, señora![4]

Она села в кресло и долго не поднимала глаз, думая о своем.

— Ты ведь останешься у нас?

Клим покачал головой. Нижний Новгород находился далеко от линии фронта, но война чувствовалась и тут. Мариша рассказала, что несколько дней назад женщины, узнав о повышении цен, разгромили кооперативную лавку на Варварке: вся мостовая была засыпана мукой.

Саблин вновь появился в дверях:

— Пойдемте, я отдам вам бумаги о наследстве: мне так будет спокойнее.

Клим расписался в получении шести тяжелых папок со скоросшивателями.

— Я год буду разбираться в этом завале, — сказал он, перекладывая их в сейф.

Любочка подмигнула ему:

— Зато ты теперь богатый человек.

Странно укладываться спать в собственной детской. В шкапу пропахшая нафталином гимназическая форма; на столе чернильница с откидной крышкой; в выдвижном ящике старые рисунки и огрызки карандашей.

Надо же, отец все сохранил — кто бы мог подумать?..

Когда-то Любочке льстило, что она вышла замуж за блестящего хирурга, но два года брака не принесли ей ничего, кроме разочарования, противного, как касторка.