Дневник натурщицы - Френца Цёлльнер

ничего не знаю и не умею, кроме как позировать перед художниками. Зато теперь я точно знаю, какой натурщицей, и какой, вообще, девушкой я буду. Достаточно я уже повидала на своем веку, чтобы ясно себе это представить. Я не хочу оказаться в таких условиях и у таких людей, как бедная Мета, и я не хочу также быть такой сумасшедшей и сумасбродной, как В., у которой в голове всякая дребедень. Зачем живут все эти девушки? И их ведь целые сотни! Ни одной из них не живется хорошо, и каждая из них надеется еще на что-то, но на что? Вероятно, я пойму это только тогда, когда повзрослею.

Я пока я буду ждать, когда мой скульптор даст знать о себе. Во всяком случае, часы, которые я провела у него, были очень и очень приятны; он делает такие прекрасные работы. Нет, все-таки я точно знаю, для чего я живу и мои родители, и братья и сестры также знают это.

* * *

7 июля

В Берлине очень тихо. Работы почти никакой, потому что на лето здесь остаются только те художники, у которых нет денег на путешествия, а это значит, что у них нет денег и на натурщиц. Зачем люди вообще уезжают? Ведь везде так же жарко, как в Берлине, или быть может существуют города где холодно?

Но, если есть места, где сейчас гораздо холоднее, то люди не могут получать от этого удовольствия; все-таки гораздо приятнее когда тепло. Я много плаваю; от этого, говорят растешь и делаешься стройной. Скоро день моего рождения, интересно вспомнит ли о нем скульптор. В прошлом году я кое-что получила от него в подарок.

20 июля

Я была у одного скульптора недалеко от – впрочем, я лучше не буду говорить где; скажу только, что недалеко от этого места была вода. У скульптора была дорогая мастерская и это доставляло ему много проблем. Он рассказал мне, что все имеет две стороны. Если у художника маленькая, бедная мастерская, то ни один человек не придет к нему, и потому в маленькой мастерской трудно заработать большие деньги. Если же снять большую мастерскую, то это подвигает к большим работам ради обретения известности, а аренда стоит так много денег, да и посетителей не так много. «Это тяжелый крест», – сказал он, как ни поступишь, все равно получится неправильно». Что ж, работы сейчас так мало, что я готова войти в его положение и довольствоваться меньшим вознаграждением за позирование, с условием, что он никому об этом не скажет. Было абсолютно тихо; в мастерской, расположенной в партере, было прохладно, как у всех скульпторов; это происходит, вероятно, от большого количества сырой глины; воздух всегда такой, как в новых зданиях, и летом я всегда с удовольствием гуляю рядом с ними, если только строители не начинают приставать ко мне. С улицы также ничего не было слышно, ни извозщиков, ни пароходов; в мастерских, с правой и с левой стороны, было также тихо, все художники уехали на дачу, как объяснил мне скульптор. Внезапно, посреди этой могильной тишины раздались тяжелые шаги, и затем что-то тяжелое с глухим шумом ударилось о дверь мастерской. Мы с минуту молча смотрели друг на друга; затем услышали ужасные стоны и невнятный крик о помощи. Скульптор сказал: «набросьте скорее что-нибудь на себя, по всей видимости там случилось несчастье». Второпях я не нашла ничего лучшего, как надеть на себя летнее пальто скульптора, лежавшее на стуле рядом с подиумом. Оно доходило мне до пят, а рукава были слишком длинны и широки, так что я должна была их подвернуть. Между тем, скульптор открыл дверь, я увидела, что он наклонился и побежала к нему. Боже мой, там лежали два человека и оба совершенно мокрые. Мужчина, казалось, уже пришел немного в себя; он медленно поднялся, при помощи скульптора; я узнала его, это был один гравер, болезненный человек с худым лицом: он часто бывал в других мастерских, и все очень любили его за его добродушие и простоту. Скульптор сказал мне, чтобы я ему помогла, и мы вдвоем внесли в мастерскую насквозь промокшую женщину, лицо которой я не могла увидеть. От воды она была ужасно тяжелая, но если случается несчастье, то силы ведь удесятеряются. Мокрый гравер медленно шел позади, вода стекала по его лицу, так что казалось будто он плачет. При этом он не выглядел огорченным. Мы положили женщину на лежанку скульптора, это были две низенькие подушки, поверх которых была положена большая доска с очень тонким матрацем из морской травы, а сверху этого сооружения лежал ковер. Вероятно, я выглядела очень смешной в совершенно мокром пальто, так как, несмотря на весь трагизм ситуации, скульптор улыбнулся, когда мы оба поднялись и он взглянул на меня. Теперь женщина лежала лицом вверх; она была довольно милая, но слишком худая. На правой руке у нее блестело обручальное кольцо. Тут художник сказал мне, чтобы я как можно скорее сняла с нее лиф, так как я лучше его сумею это сделать; он же снимет башмаки и чулки; потому что ей нужно растереть пятки, колени и грудь. Мокрый гравер помогал мне расстёгивать лиф. Это оказалось совсем не так легко, но вдвоем мы вскоре справились. Господи, как бедно она была одета, почти так же как я, а ведь она была замужем! Женщина потихоньку приходила в себя и даже приоткрыла глаза. Тогда скульптор оставил ее ноги в покое и пошел за коньяком. Он попытался влить женщине в рот коньяка, но это плохо удавалось, так как она, вероятно, наглоталась слишком много воды и кроме того, еще не вполне пришла в себя; скульптор сказал: «раз она очнулась, не надо ее раздевать дальше, она может простудиться, если же укутать ее в шерстяные одеяла, то это подействует как согревающий компресс, и она потом будет еще здоровее, чем раньше».

Мокрый гравер также взял бутылку и сделал пару хороших глотков, затем он стал ходить взад и вперед, размахивая руками, чтобы согреться. Я потихоньку удалилась за ширму, где лежали мои вещи и начала осторожно и бесшумно одеваться так, чтобы остальные совсем позабыли о моем присутствии. Тем временем скульптор и гравер завели разговор об этом «водном происшествии», и я слушала, затаив дыхание, так как мне до смерти хотелось узнать, что же все-таки произошло. И так, мой скульптор спросил:

– Что там опять произошло у вас? Разве вы не можете быть немножко благоразумнее?

– Ах! –