Дневник натурщицы - Френца Цёлльнер

ничего, о чем говорят другие. Впрочем, до того мне особо нет дела. Я думаю, что если бы я пришла к нему, то не могла бы вести себя так непринужденно, как раньше и тогда он мог бы подумать: «ага, ей видимо что-то сказали и она пришла предложить мне себя». А это как раз то, чего я совсем бы не хотела. И потому, я не могу. Хотя, может быть, он даже и не вспоминает обо мне? Может быть, я только из-за этих сплетен вообразила себе, что он что-то чувствует ко мне? Мне только польстило, что такой приличный человек так хорошо относится ко мне. Значит это тщеславие? И что ему до меня! Я ему напишу мой новый адрес, так как мы переехали. В конце концов, получить ангажемент сразу на два месяца было бы недурно. Все лето я имела очень мало работы, так что мать снова должна была отказать нанятой было приходящей прислуге. Пока еще светло утром, я могу рано вставать и убирать комнату и кухню перед уходом на сеансы. И как прикажете при этом иметь холенные руки! Недавно в первый, но и в последний раз, я была в мастерской дам-художниц. Вероятно, они вначале сделали неверный рисунок, так как во время второго сеанса, все стали утверждать, что я неверно позирую. Я же так наловчилась постоянно снова находить свою первоначальную позу, что представить себе не могу, чтобы я позировала неверно. Ноги мои обвели мелом, и я точь-в-точь стояла на очерченном месте; рука лежала на подпорке, там тоже был сделан знак мелом и все также согласовалось. В чем же дело? Наконец, какая-то маленькая, сухая дама говорит: «я знаю». Подходит ко мне и приказывает поставить ногу иначе. Но тогда я уже не стою на обозначенном мелом месте. Тогда она говорит, что поставила бы правильно мою ногу, если бы ей не было так неприятно, дотронуться до меня. Тут я спокойно схожу с подиума, и удаляюсь, несмотря на то, что они подняли крик, как в курятнике. У дверей я сказала только, пусть одна из них попозирует, надеюсь тогда у всех сразу пропадет аппетит; одна из них бросила мне вслед большую резинку, а затем я очутилась на улице. Никогда больше не пойду к женщинам.

Рождество 1897 г.

Итак, оно все же случилось. Помню-ли я еще все? Думаю, что да!

4-го октября я сидела вечером на кухне и читала. Дети спали, шел сильный дождь и меня порядком знобило. Я снова и снова перечитываю Ромео и Джульетту и мечтаю, что вот, я, богатая дама, проезжаю в своей карете и кучер и лакей должны тогда прыгнуть в воду и спасти обоих, а я беру их с собой домой и даю им столько денег, чтобы они могли пожениться. В эту минуту раздается стук в дверь, я открываю – а там скульптор! Он носил остроконечную бородку и был таким красивым, что у меня сердце оборвалось. Он долго и приветливо смотрел на меня и спросил затем, занята ли я в ближайшее время? У меня было несколько приглашений. Он велел мне всем написать, что, к сожалению, я ангажирована на продолжительное время и затем сказал: «с завтрашнего дня ты у меня; у меня большая работа, которая продолжится очень долго и я должен постоянно иметь тебя под рукой, когда захочу. Итак, ты в течение полугода не принимаешь никаких приглашений». Я сердечно поблагодарила его; он посмотрел на книгу и погладил меня по волосам. «Хорошо-ли ты выучила немецкий язык?» Я ответила, что в школе по немецкому языку, я получила отметку «очень хорошо». – «Разве ты все еще ходишь в школу?» – «Ходила до Пасхи, а потом меня конфирмовали». – «Так, так, – сказал он, а о дне твоего рождения я также позабыл. Ну, все это мы наверстаем». Затем он ушел. Я была так рада, что, в сущности, ни о чем серьезном думать не могла, мне хотелось беспрерывно спасать Ромео и Джульетту из воды и писать всем людям, что я имею ангажемент на 6 месяцев!

На следующий день началась усиленная работа. Мне приходилось иногда по 6–8 часов сохранять одну и ту же позу. Те, кто смотрит на позирование, как на нечто такое, при котором художник и натурщицы занимаются глупостями, – посмотрели бы, как мы к вечеру уставали! Часто мы едва могли пожелать друг другу спокойной ночи, он также был без сил. Часто он говорил, что не следовало бы работать с натуры более 3-х часов в сутки, иначе теряешь хватку. Но ему не терпится скорее закончить работу, и он пересиливает себя. Он очень серьезен и приветлив, но разговариваем мы мало. Мы так хорошо понимаем друг друга, что я по его лицу угадываю, чего ему хочется в данную минуту, не переменила ли я нечаянно своей позы, и т. д., и если я угадала, то он кивает мне головой с приветливой улыбкой, снова исчезающей через минуту. Две недели тому назад он получил последние деньги за надгробный памятник. Он сказал мне, что эти деньги, собственно, и составляют его заработок, все то, что он получил раньше пошло на расходы. В сущности, говорит он, на деньги ему наплевать, если только ему хватает на жизнь, но все же очень приятно, когда сразу получаешь такую кругленькую сумму за работу, давно уже выполненную.

В тот день он был очень весел; мне не пришлось много позировать, так как он лепил драпировку, которая не могла лежать на мне неподвижно. Я стояла около него, и следила за движением его ловких рук, то как он снимает кусок глины своей проволочной петлей, потом накладывает на него другой и вот из этого получается что-то, пока непонятное мне, но все равно уже прекрасное.

«Хотелось бы тебе помочь мне?» – спросил он.

«О, да, очень, но я никогда этому не научусь».

Он как-то странно посмотрел на меня, совсем не так задорно, как раньше, и сказал, медленно вытирая глину с пальцев: «Ты помогаешь мне больше, чем, можешь себе представить. Не знаю, смогу ли я тебе объяснить; я и сам этого не до конца понимаю. Когда ты здесь, то все удается мне лучше; когда ты около меня, то я знаю сразу, как я должен лепить, для того чтобы все получилось, так как надо; я еще ни разу не ошибся, с тех пор, как ты у меня, и пока у меня будет хоть один грош в кармане, ты не пойдешь никуда и