Цена слова - Степан Александрович Мазур

вынужден вам сообщить, что прошлой ночью ваша мать скончалась от сердечного приступа, последовавшего вследствие увиденной картины на месте преступления.

Осколки.

Много осколков посыпалось на холодную, безжизненную землю.

Всё. Так и ломаются люди…

Следующую неделю я не помню вовсе.

Потолок залился серой мглой. Я лежал без движения не в силах думать и понимать. Словно вытащили сам духовный стержень, становой хребет самого понятия жизни.

Их обоих нет!

Были, и не стало в один момент!

Пустота.

Нет даже боли. Ничего нет. Совсем ничего. «Время ещё будет?». Как же! Остаётся только клясть эти слова.

Похороны проплыли мимо меня. Где-то рядом пронеслось моё шестнадцатилетие.

Только через полгода мне удалось узнать подробности похорон: ни друзей, ни родственников. Колчиков Старший отмахнулся от телохранителя, как от назойливой мухи.

Родителей вначале хотели похоронить под номерными знаками на бесплатном участке, но города мёртвых так разрослись, что земли не хватило — сожгли в крематории, не оставив ничего.

Урна с пеплом или горстка золы? Кому это надо? Всё просто смешали в кучу земли, оставив меня наедине с одними лишь воспоминаниями.

Девять дней? Сорок дней? Годовщина? Ничего!

Всё! Дальше жить не стоит. Ни опоры, ни прав, ничего. В мои шестнадцать лет.

Даже доктор, поймав меня в попытках повеситься на простыне, реабилитировал раньше срока с больницы — попытка суицида предстала в его глазах вполне осмысленным действием. Здоров! На выписку!

Так я предстал перед судом.

Причина? Всё просто — один из парней не дожил до больницы. Отомстив тем вечером за отца, я оказался главным подсудимым. Превышение самообороны! Пять лет! Учитывая все обстоятельства, состояние аффекта и малый возраст — условно.

Судья так же постановил отдать меня детскому дому до совершеннолетия и лишил на два года квартиры. Той собственности, ради которой всё и начиналось.

Вот и переехали. Вот и выбрались из ямы в… бездну.

Не дали даже фотографий и одежды забрать. За это я ненавидел их больше, чем за нелепый срок слепой Фемиды.

Из здания суда органы опек переправили меня, в чём был (майке, шортах и кроссовках) в новый дом — детдом.

Никто и не смекнул, что я могу быть социально опасным.

Судьба словно усмехнулась в спину, сам фатум [3] восстал: «Не хотел жить в деревне спокойно — живи в городе. Только не жалуйся новым трудностям».

Так, выйдя на остановку тёплой летней ночью, я оказался в детском доме.

На дворе давно стоял пылающий август. Только лучи знойного солнца словно проходили сквозь меня или мимо, не попадая по коже. Я не чувствовал их тепла и молил Бога лишь об одном — перестать чувствовать вообще. Или исчезнуть. А мир? Вот он! Колючий, злой, холодный и… живой.

Хотелось мне того или нет, но в детском доме ещё предстояло жить. Предстояло вырастить новый стержень. Такой, чтобы никогда больше не ломаться.

И я поклялся себе, что выживу, несмотря ни на что.

Глава 4 — Новый дом -

Трёхэтажное довольно длинное и старое здание, совсем старинное, многократно переделанное то ли с больницы, то ли здания пионеров и комсомола — а ранее, наверняка, из дома какого-нибудь дворянина — вмещало несколько сот детей. От совсем маленьких, переводимых из дома малютки «отказников» до старших подростков в преддверии совершеннолетия. Тех, что скоро покинут детдом и пустятся в жизнь свободными птицами.

Десятки любопытных глаз провожали меня со всех сторон. Сопровождающая из больницы тётка вместе с полицейским что-то говорили, представляли людям, те спрашивали, задавали вопросы, смотря в глаза. Я не слышал. Молча шагал за ними, как овца на привязи. Стены детдома не радовали. Тоской был наполнен воздух, атмосфера стояла гнетущая, даже детские улыбки выглядели неестественно. Чего радоваться, когда жизнь такая отстойная? Всё перед глазами было в чёрном цвете.

Длинный коридор привёл нас к кабинету директора. Посчастливилось попасть на планёрку, где вокруг кучи воспитателей бродил пожилой мужичок, и разносил всех словами в пух и прах, поднимая на повестку дня плановые вопросы.

Я стоял как замороженный, опустив взгляд. Лишь периферией зрения отмечал хмурый взгляд директора детского дома и не менее хмурые лица десятка женщин-воспитателей.

«Как же, ещё одного затюканного волчонка с больницы привезли. Наслышаны, наслышаны…» — говорили их равнодушные лица, и каменные взгляды не сулили ничего хорошего.

Всё-таки я убийца. И срок, пусть даже условный, занесён в личное дело, отнюдь не сглаживая дороги жизни. Судьба. Но никому ничего объяснять не собираюсь! Пусть думают, что хотят. Не жалею, что воткнул нож в лёгкое того подонка. Совсем не жалею. Дали бы возможность всё исправить — поступил бы точно так же, ещё и второго бы проткнул поглубже для верности. Никаких угрызений совести и стяжаний за грехи. Гопники [4] ни над чем подобным не задумывались, истыкав живот и грудь отца, как мешок с песком. И этот ублюдский гоп-стоп [5] сломал бы ещё не одного человека, прежде чем не мой, так чей-нибудь другой нож остановил бы бандитов.

Но здравый смысл здесь неуместен. Убил — убийца. Точка. И никого не волнует, что это лишь одна сторона граней. До этого полного понимания всей произошедшей картины мне ещё было расти и расти…

Директор Аркадий Петрович, лысый обрюзгший старикан, любезно поприветствовал людей из органов опек, подписал бумаги о принятии, и как только дверь за тёткой и полицейским захлопнулась, принял свой естественный облик, повседневный. Едва ли я мог назвать его приятным.

Мы с первого момента знакомства возненавидели друг друга. На уровне интуиции — шестого чувства. Перед его глазами лежала бумажка, где чёрным по белому было написано: «Осуждён по статье за неумышленное убийство на условный срок в размере пяти лет». Всё. Другие слова были бессмысленны. Эта бумажка и определила его дальнейшее отношение ко мне, как к криминальному элементу.

Разглядев с ног до головы и лениво зевнув, Аркадий Петрович с ходу определил меня на постоянную прописку к самым старшим — на третий этаж. В особую комнату. Уму разуму учиться. Перевоспитываться. Я же понятия не имел, что половина из обитателей комнаты уже привлекалась. И мне не были понятны ухмылки на лицах воспитательниц. Всё пришло позже.

Одна из воспиталок просто повела меня в комнату на знакомство такими словами:

— Ну что, душегуб? Идём прописываться.

Кивнул, не обращая внимания на слова. В голове звенела пустота, и пустота эта с каждым днём распространялась всё дальше и больше. Возможно, так же ощущают себя роботы, бездушные