Кумир - Ирина Дмитриевна Дюгаева

ту самую, заводилу-муху, первой севшую на прораба. Непрерывное жужжанье разлилось по округе, заглушило игривый ветер и говор полей.

– Что же это? За что? – обессилено кричал рябчик, безуспешно отбиваясь от мушиного галдежа. Он отмахивался пиджаком, как щитом, но враг был неумолим и непобедим. Страшное зрелище, до смешного страшное.

Бесновато метался средь ветвей лиственницы ворон. Крик его отдавался в ушах Игоря Петровича неясным ликованием. «Так его! Так!»

В конце концов, мух стало так много, что за ними невидно было прораба. Он уже и пританцовывал, как будто они его кусали за пятую точку – до чего брезгливость довела.

– За что? За что? – униженно пищал добиваемый враг. Мухи отвечали грозным жужжанием. Рябчик дошёл до крайности – бросил им на заклание дорогущий пиджак, а сам упал на колени и, безуспешно прикрывая голову, завыл. За весь день председатель не видел ничего более удивительного и удовлетворительного. Тяга к сигарете и наливке отпустила.

Со смесью изумления и ужаса участковый вытянул рот в букву «о».

– Михаил Степаныч, закройте рот, муха залетит, – назидательно прикончил Игорь Петрович.

Ящерова невеста

И увидела богородица мучающихся в аду, и было тут множество мужей и жен, и вопили они. И спросила благодатная архистратига: «Кто это такие?» И ответил архистратиг: «Это те, кто не веровали в отца и сына и святого духа, забыли бога и веровали в то, что сотворил нам бог для трудов наших, прозвав это богами: солнце и месяц, землю и воду, и зверей и гадов; все это те люди сделали из камней, – Траяна, Хорса, Велеса, Перуна в богов превратили, и были одержимы злым бесом, и веровали, и до сих пор во мраке злом находятся, потому здесь так мучаются».

(«Хождение Богородицы по мукам»)

Пепел медленно осел, загрязнил светлый девственный известняк. Пусть. Всё равно никто не узнает. И даже Он…

Василиса шустро потушила сигарету, вглядываясь в табачный след на камне. Не дай Боже увидит кто из соседей. Зашепчется люд, загудит деревня слухами, а там глядишь и до Него дойдёт… Здесь-то её невидно, никому невидно, никакому белому или черному свету.

Из разбитого, измызганного окна были видны северный кусок деревни внизу и сосны на косогоре.

Здесь, в церковном приделе, пахло травой и мочой – из-за частого пребывания молодёжи. Место всё-таки заброшенное, хоть и освящённое… Но Василисе с высокой колокольни было плевать, чем пахло, и плевать, что она ходила сюда курить… Нет, в последнем случае не плевать.

Она стыдливо глянула на лик Спаса нерукотворного, запрятанный в барабане церковного купола. Изображение истёрлось, поблекло, но глаза точили укором непреклонно и безжалостно.

Василиса одёрнулась, смахнула пылинки со строгой юбки, поправила и без того ровный пучок волос. По старинке она была вооружена только закрытым костюмом и непреступным взглядом – всё, как мама завещала и преподавательский этикет велел.

Иконостас лежал скособоченный, разобранный, поруганный, точно зверем подранный: рваные, нечеловечьи следы остались на образах, содрана была краска.

Василиса засеменила к притвору, стараясь не смотреть в сторону алтаря. Там на Царских вратах было нацарапано взволнованной ручонкой «говеть = гореть». Её детской ручонкой. Давно это было, тысячу и ещё сто жизней назад. Невесть какого божка она тогда из себя воображала, и только спустя годы совестно стало.

Церквёнка была старая, ветхая, исторически ценная, но едва ли сельсовет или администрация думали заняться её реконструкцией. Оттого и молодые, не сильно стесняясь, облюбовали её для своих игрищ, заполонили сорными бутылками. Казалось, за всё время существования церковь так и не использовалась по назначению. Лишь одарённая любознательностью верхушка села знала историю.

Построен храм был – аж! – в XVIII веке на территории дворянской усадьбы, на восточном холме близ села. Да только барская воля решила иначе и превратила церковь сначала в театр, потом в господский дом помещика. Потомки, было дело, спохватились, открестились от греха и вернули храму его назначение, перестроили, обновили. Но где-то с начала прошлой эпохи вплоть до сороковых годов церковь имела сан избы-читальни, а затем клуба. Там уж война вступилась, напомнила, для чего нужна церковь. Отстроили её, обновили, клиром заселили. Да только вначале 90-ых голодающие местные разграбили храм, обнесли, разобрали колокола, и больше не трезвонил набат.

Василиса и не помнила, чтобы кто из сельчан ходил сюда за божьим советом или отпущением. Один из помещиков, владевший церковью, усадьбой и доселе работающей фабрикой, вырастил у церквёнки насаждение лип. И сейчас, в пору цветения, было здесь сладко-сладко, медовой негой напилась местность. Но Василиса задыхалась: дребезжало где-то в лёгких желание выкурить ещё…

Она не спускалась, а почти бежала прочь от церкви по обломанным ступенькам вниз по холму.

Отсюда до школы недалеко было. Пешком – минут десять. Хватит, чтобы согнать запах табака и духовного разложения. Так вдруг передёрнуло, что тонкий каблук сиротливо скрипнул и чуть не отломился. Только дураку взбредёт таскаться по полянам да заброшенкам на каблуках. Дураку и ей.

Июль задавался жаркий и тяжёлый, деревня Тупики оказалась словно под душным, вонючим мешком. Другой бы оделся полегче, посвободнее. Но не Василиса. Чёрные пиджак и юбка в классическую белую полоску. Ей иногда эти полоски мерещились змеями или ящерами. Но лишь иногда.

По грунтовой дороге у холма с церковью катился щебень, оседая на недавно вычищенных туфлях.

По правую руку разлегся сытно-упитанный бок деревеньки: резные наличники один другого пышней, палисадники с крашеными заборчиками. Все как на подбор. Такое только с южной стороны Тупиков, а ближе к речке, к северной стороне, мало кого заботило благоустройство, там попрактичней и постарее люд обитал.

Звонко цокнуло копыто, обнесло дорогу пылью: отурил на своем гнедом жеребчике Яшка, местный жидюга, самый рвачистый из рвачей. Хуже Лота, отнявшего у Авраама половину имущества, вёл он себя. На вкус Василисы шибко хлыщеватый хлюст. Однако ж красивый, змеина сякой.

Пока все деревенские ловили рыбу в Тупиковой речке без особого успеха, Яша каким-то образом наяривал крупный улов. Казалось, в их речушке, обмелевшей и илистой, нечего ловить, кроме водоросля да удручения, но Яшка доказывал обратное. Будто договорился с чертом каким и так орудовал самоловом, что ясно было: не истомилась, не издохла ещё рыбина в мелководье. И хоть лес их был организован как охотничий заповедник, но Яша и тут умудрялся браконьерствовать. Ладно бы один, но поговаривали, что лапу на местное зверьё положил и участковый. И так они вроде бы спелись вдвоём, что никакой охотнадзор не страшен им был: прикрывались «специальными» операциями полиции.

Отец Яши был украинец, и