Иствикские ведьмы - Джон Апдайк

Сьюки встала, чтобы, наконец, сделать сообщение.

– Он богат, – сказала она, – и ему сорок два года. Женат не был, приехал из Нью-Йорка, родом из старой голландской семьи. Очевидно, был пианистом-вундеркиндом. И кроме всего прочего, еще и изобретатель. Большая комната в восточном крыле, где все еще стоит бильярд, и прачечная под ней станут лабораторией, со всеми этими раковинами из нержавеющей стали, трубами для перегонки и прочим. А в западном крыле, где у Леноксов была теплица, как ее там, оранжерея, он хочет устроить огромную ванну, утопленную в полу, а на стенах установить стереодинамики. – В угасающем свете дня ее круглые глаза казались совсем зелеными и сверкали от негодования. – Джо Марино заключил с ним контракт на сантехнические работы и обговорил все вчера вечером после того, как в ратуше не набралось кворума, потому что Херби Принз уехал на Бермуды, не сказав никому ни слова. Джо был просто потрясен: с него не спросили смету, все должно быть самым лучшим, черт с ней, с ценой. Ванна из тикового дерева, два с половиной метра в диаметре, к тому же ему не нравится ходить по кафельному полу, поэтому придется заказать в Теннеси особую мелкозернистую плитку.

– Человек с большими претензиями, – заявила Джейн.

– А у этого транжиры есть имя? – спросила Александра, размышляя о том, как, в сущности, Сьюки романтична, хотя и ведет колонку сплетен, и не будет ли у нее самой потом болеть голова после второго стакана водки с тоником, когда она останется одна в своем бестолковом сельском доме, где слышно лишь ровное дыхание спящих детей и беспокойная возня Коула и только губительный свет луны разделит с ней бессонницу. Где-то на западе завоет койот, а еще дальше трансконтинентальный экспресс потянет скользящие мили вагонов. Эти звуки увлекут душу в окно и растворят бессонницу в нежной, светлой от звезд ночи. Здесь, на угрюмом заболоченном восточном побережье, все казалось так близко, ночные звуки ощетинившейся чащей окружали дом со всех сторон. Даже женщины в уютном игрушечном домике у Сьюки представились ей сейчас совершенно четко, каждый черный волосок над верхней губой у Джейн и прямой янтарный пушок внизу, чувствительный к статическому электричеству. Длинные предплечья Сьюки вызывали аллергический зуд в глазах у Александры. Она ревновала к этому человеку, один намек на которого будоражит ее подруг, которых прежде, в четверг, волновала только она, с ее медленными царственными повадками кошки, что вдруг перестает мурлыкать и набрасывается на жертву. В такие четверги три подруги вызывали в воображении видения из жизни в Иствике, эти сцены кружили с тихим гулом в темнеющем воздухе. В соответствующем настроении, выпив по третьему стакану спиртного, они могли воздвигнуть над собой могучий конус, как шатер, натянувшийся к зениту, и ощущать нутром, кто болен, кто по уши в долгах, кто сошел с ума, кто бранится, кто спит, позабыв о житейских невзгодах. Но сегодня все было иначе, их равновесие нарушилось.

– Разве не нелепо, что я не помню его имени? – говорила Сьюки, глядя в окно на угасающий день. Ей ничего не было видно сквозь высокие шаткие ромбовидные рамы, но она ясно представила на своем заднем дворе единственное дерево, тонкую молодую грушу, всю усыпанную тяжелыми желтыми плодами удлиненной формы, как подвески на детском карнавальном костюме. Каждый день теперь источал запах сена и спелых плодов, небольшие поздние астры белели в траве вдоль дорог. – Вчера вечером все только и повторяли его имя, а я услышала его еще раньше – от Мардж Перли, оно так и вертится у меня на языке…

– У меня тоже, – тихо сказала Джейн. – В нем еще есть такое короткое слово.

– Де, да, ди, – без всякой надежды подсказывала Александра.

Три ведьмы замолчали, осознавая, что, раз беседа не клеится, у них очень мрачное настроение.

В воскресенье вечером в унитарную церковь на концерт камерной музыки пришел Даррил Ван Хорн, грубый смуглый мужчина с сальными курчавыми волосами, почти закрывающими уши, а сзади связанными в пучок так, что голова сбоку походила на медвежью морду с чудовищно толстым носом. На нем были брюки из серой фланели, обвисшие на коленях, твидовый пиджак со странным черно-зеленым рисунком и кожаными заплатками на локтях от Харриса Твида, розовая оксфордская рубашка со сквозной застежкой на пуговицах, модная в пятидесятые годы. Костюм дополняли не подходящие к нему маленькие остроносые черные мокасины. Он вышел в свет, чтобы произвести впечатление.

– Вы местный скульптор, – обратился он к Александре на приеме, устроенном в церковной гостиной для участников концерта и их друзей, собравшихся в центре зала у чаши с безалкогольным пуншем цвета антифриза.

Это была небольшая, довольно красивая церковь в греческом стиле, с дорическим портиком и приземистой восьмиугольной башней на дороге Кокумскуссок, ведущей от улицы Вязов, позади Дубравной. Церковь построили конгрегационалисты в 1823 году, а через поколение, в 1840 году, она отошла к унитариям. Позже, когда религиозное рвение пошло на убыль, внутренность церкви там и сям украсили крестами, а в зале на стене повесили большое бархатное знамя, изготовленное в воскресной школе, на нем был изображен египетский крест в виде буквы тау [14]– иероглиф, обозначающий «жизнь» и окруженный четырьмя алхимическими знаками основных стихий.

В категорию «участников и их друзей» входили все, кроме Ван Хорна, который, тем не менее, пробрался в гостиную. Присутствующие уже знали, кто он, и не скрывали своего интереса. Когда он говорил, голос звучал так, будто не совпадал с движениями рта и челюсти, а ощущение какой-то неестественности речевого аппарата странно усиливалось ускользающим выражением лица и потоком слюны, брызгавшей во время разговора, иногда он умолкал, чтобы вытереть рот рукавом. И все же он производил впечатление уверенного в себе, культурного и состоятельного человека, когда наклонился к Александре для интимной беседы.

– Да это так, пустяки, – ответила Александра, вдруг почувствовав себя маленькой и застенчивой под напором нависшей над ней темной громады. В это время она была особенно чувствительна к чужой ауре. У вызывающего дрожь незнакомца аура переливалась темно-коричневым цветом, как шкурка мокрого бобра, и стояла прямо над его головой. – Мои друзья называют их малышками, – добавила она, стараясь не покраснеть. От мельтешения множества людей вокруг ей стало не по себе, она не привыкла к толпе и новым знакомствам.

– Пустяки, – отозвался Ван Хорн, вытирая губы. – Но такие убедительные.Обладают такой магической силой – это чувствуешь, когда берешь их в руки. Они просто полонили меня. Я скупил все, что было. Как называется этот магазинчик? «Шумная овца»…

– «Тявкающая лисица», – сказала она, – или «Голодная овца», в двух шагах, напротив маленькой парикмахерской, если вы вообще стрижетесь.

– По возможности никогда. Истощает силы. Мать когда-то называла меня Самсоном. Да, я сильный мужчина. Я скупил все ваши статуэтки, чтобы показать одному приятелю, действительнопревосходному парню, у него в Нью-Йорке галерея, как раз на Пятьдесят седьмой улице. Не в моих правилах обещать, Александра, – можно мне вас так называть? – но, если вы выполните что-нибудь в крупном масштабе, ручаюсь, мы могли бы устроить вам выставку. Может, из вас и не получится Марисоль, но вы наверняка станете еще одной Ники де Сент-Фалль. Знаете ее «Нана»? Вот у этой работы есть масштаб. Я имею в виду, Ники действительно раскрутилась и никого не пытается облапошить.