Ностальгия по черной магии - Венсан Равалек

На второй день ликования, ближе к полудню, в самый разгар гулянки, вдруг появились члены правительства, похоже, в самые черные дни кризиса укрывавшиеся на холме Мон-Валерьен, подпоясанные нелепыми трехцветными шарфами, наверняка это должно было символизировать какую-то неведомую идею города, или нации, или власти. Они обратились к населению, всеми силами старались ободрить людей, скоро заработают службы жизнеобеспечения, у вас будет все, чего народ вправе ждать от Государства, достойного носить это имя, мы снова дадим электричество, воду, телевидение, почему бы нет, мы здесь, мы с вами, мы рассчитываем на ваше содействие, на участие каждого из вас, общими усилиями мы отстроим все, что уничтожено и повреждено наводнением и прочими стихийными бедствиями.

Через минуту толпа забросала их камнями. Все ориентиры исчезли, будущее тонуло в тумане, Сена, словно отыгрываясь за предыдущие месяцы, собиралась, похоже, пересохнуть совсем. Нашего сына мы назвали Флавием, в честь римского императора,[8]и Марианна постепенно оправлялась после родов. Окружающие, казалось, были преисполнены оптимизма, разделить который мне не удавалось при всем своем желании.

Прошло почти три недели с тех пор, как прекратился снег и настала новая жизнь, атмосфера была близка к всеобщему помешательству, кое-кто попытался уехать из города, и тут вдруг оказалось, что все стратегические пункты заняты юнцами из пригородов, пробиться через их заграждения было невозможно, мужчин они убивали и грабили, женщин насиловали, детей забирали в рабство, по крайней мере такие ходили слухи, приводились поучительные подробности, несчастных женщин пластали как сучек, целыми ордами, их спутников избивали и подвергали издевательствам, а. здесь царил настоящий психоз, великое празднество, раут завершился у Эйфелевой башни, ликующий народ, опьяненный победой над правительством в трехцветных шарфах, сбежался поглазеть на издыхающее чудовище, того самого Левиафана, которого мы с Жоэлем видели в одну из первых наших ездок; река пересохла, и он валялся на дне – гигантский, раскинувший щупальца кошмар, порождение какой-то мифологической преисподней; откуда могла взяться такая зверюга – полная загадка, в общем, мы все стояли как дураки и глядели на громадное, склизкое, слабо шевелящееся тело, я исчеркал набросками весь блокнот, и вдруг по студенистой массе прошло движение, щупальца, взметнувшись со скоростью света, ухватили целый букет зевак, и, что самое страшное, те, до кого он дотронулся, казалось, исчезли, вернее, расплавились, обуглились, невероятная, зловещая энергия будто поразила их током, миг – и от них не осталось следа, тела улетучились в небытие, бедняги едва успели вскрикнуть, я инстинктивно бросился назад, жуткий зверь проглотил еще несколько рядов, а потом затрясся, мерзкий студень из прозрачного стал красным, а в следующий момент все исчезло, ни Левиафана, ни зевак, нас осталось несколько десятков, мы задыхались – и оттого, что уцелели, и оттого, что на наших глазах совершилось очередное колдовство, чудовище истребило тысячи нам подобных.

Вернувшись домой, я застал Марианну в слезах, у младенца случились судороги, он отказывался брать грудь, у меня мелькнула мысль пустить им пулю в голову, в упор, во-первых, чтобы меня оставили в покое, а во-вторых, чтобы избавить их от будущих страданий, – нас ожидали черные дни, я это чувствовал; признаться, намерение было довольно странное, вовсе не это полагалось думать и чувствовать в подобных обстоятельствах, в общем, я сделал над собой усилие, взял Флавия на руки и стал его укачивать, идти за врачом не имело смысла, чудо еще, что он подвернулся во время родов, я напевал какую-то чушь, массируя малышу плечи и шею, баю-бай, баю-баюшки-баю, и мой отпрыск в самом деле заснул, предварительно насосавшись своей мамаши, так что та успокоилась и убедилась, что он не в коме и анорексии у него тоже нет.

В ту ночь мне снилась окружная магистраль: я ехал довольно быстро, машин было много, их становилось все больше и больше, жидкокристаллические дисплеи безоговорочно утверждали, что заторов нет, заторов нет, а впереди была явная пробка, моя машина врезалась в другие, словно громадный кусок мягкой резины – мягкой резины, отчетливо напоминающей чудовище, Левиафана… я проснулся, и на меня навалилась огромная тоска и печаль, окружной больше не было, дисплеи не работали.

– Ты любишь меня? – спросила наутро Марианна. – Скажи, ты меня любишь?

Господи, как можно тратить время на подобные глупости, когда вокруг такое творится.

– Не знаю, – сказал я, еще не успев отойти от ночного кошмара и исчезнувшей окружной, – похоже, что да, но обстоятельства не слишком располагают.

Она опять разревелась, ребенок проснулся и завизжал, я счел за лучшее спуститься этажом ниже, в мастерскую, чтобы не сорваться, в последние дни это случалось со мной не раз, и потом я всегда раскаивался.

Я сварил кофе, долго ли еще можно будет себе позволять эту маленькую роскошь, я ни секунды не верил, что все образуется, что опасности позади, и как раз обдумывал этот мрачный прогноз и что делать с младенцем и с Марианной, когда в дверь постучали.

– Войдите, – сказал я, хватаясь за пушку, пришлось-таки ее купить, – входите, не заперто.

Но это оказался не злоумышленник и не грабитель, а всего-навсего соседка, ей непременно нужно было мне сообщить, что занимать чужую квартиру и воровать чужие вещи нехорошо – она имела в виду мой набег на помещение после смерти всех этих бедных стариков из нашего дома; пока она говорила, мне пришло в голову, что ведь на сторонний взгляд я последний мерзавец, на мне и грабежи, и ночь в Сен-Клу, а теперь я еще и пожиратель стариков. Да-да, вы совершенно правы, в конце концов ответил я, указывая ей дулом пистолета на выход, простите, но у меня много работы, мне нужно рисовать; ее вторжение и вопрос Марианны совсем меня достали – какой смысл вилять, ну дурной поступок, ну злой умысел, ну искренняя любовь или истинная привязанность, мы же уперлись в стену, в самую суть проблемы, и, по моим представлениям, разобраться в ней не хватит никаких наших сил.

Теперь казалось, что по городу пронесся безжалостный ураган: в нижней части улиц громоздились остовы смытых потоками машин – прибившиеся к жилым домам, придавленные рухнувшими фонарями; местами царило полное разорение, от музея Орсе вообще ничего не осталось, полотна, скульптуры – все погибло, затонуло, сгинуло в волнах, в Лувре какие-то залы были повреждены, какие-то нет, обломки египетских памятников за счет своего веса остались на месте, словно свидетельства древней, несокрушимой магии, высящиеся среди разоренных бедствием помещений.

Так я обошел весь Париж, поклонился, как паломник, любимым местам: лев на площади Данфер не сдвинулся ни на пядь, зато крыши Гран-Пале, дивные застекленные крыши, были пробиты, в них зияло множество дыр, Музей изящных искусств был пуст, на полу еще виднелись потеки грязной воды, наконец я добрался до Ботанического сада, миновал Большую галерею, ее все равно уже уничтожили неуемной модернизацией, и укрылся в Палеонтологическом музее – первый этаж пропал, там царило полное запустение, зато второй каким-то чудом сохранился, всякие мамонты и прочие реконструированные доисторические скелеты не пострадали, в зале плавал неспокойный сумрак и сильный запах сырости. До катастрофы это было одно из моих тайных убежищ, по будням там не бывало никого, я отдыхал душой, прогуливаясь среди этих милых созданий, в окружении шатких декораций, свидетелей эпохи, когда Париж еще не пал жертвой уродливого промоушена и бредового потребительства. Выходя, я подумал, что в теперешней ситуации все эти эстетические соображения неуместны. На набережной Аустерлица юнцы потрошили баки автомобилей, чтобы разжиться горючим, один поднял голову и указал на меня приятелям, я ускорил шаг, размахивая пушкой, и они отстали.