Сумрачный красавец - Жюльен Грак

От меня не укрылось, что Кристель, как и я, поддалась обаянию этой странной пары, во всяком случае, обаянию Аллана. Вчера вечером, когда мы выходили из казино, и разговор случайно коснулся этих двоих, она отрешенно молчала. А еще по некоторым ее Замечаниям, скупым и даже резким, я догадался, что она жалеет о своих ночных признаниях, — очевидно, ей казалось, будто она растратила на меня то, чем теперь предпочла бы одарить другого. Любит ли она? То есть полюбила ли уже с такой нерассуждающей силой, с такой потребностью все отдать, все без остатка бросить к ногам любимого человека, когда начинаешь жалеть о прежних своих дарах?

За считанные дни Аллан стал кумиром "неразлучной компании". Так называют в отеле "Волны" группу молодых людей, увлекающихся танцами, плаванием и игрой в теннис. До сих пор их предводителем был Жак. Примечательное явление: если существует некое замкнутое сообщество, то его главой легче стать человеку, чьи интересы в известной мере выходят за пределы объединяющего принципа, который может проявить некую широту охвата. Вот Жак благодаря своему увлечению современной поэзией стал вожаком, мог слушать какие угодно джазовые пластинки, надевать какие угодно галстуки — его вкусы просто не подлежали обсуждению. Но мыслимо ли соперничать с Алланом? Как только этот последний появился на пляже, всех покорила главным образом его необычайная замкнутость. Теперь они всякий день ждут его появления как подарка. Он играет, танцует словно в каком-то опьянении, но в то же время он сосредоточен на себе, вихрь жизни смыкается вокруг него, не задевая. Сегодня утром я наблюдал за ним у прыжковой вышки. Люблю этот момент, когда человек встает лицом к лицу со стихией, статный и прямой, неожиданно строгий и горделивый, во всей своей исконной силе и благородстве, потом наклоняется отвесно, точно доска, перед тем, как разогнуться в прыжке, — да, так я наблюдал за Алланом, за его полузакрытыми, будто в сладостном сне, глазами, за тихим восторгом на его лице, — я чувствовал, что вода зовет его, — и видел: собираясь броситься вниз и исчезнуть в глубине, он испытал такое наслаждение, что невольно зажмурился, — в этом была неизъяснимая животная прелесть. Мало кто из людей обладает способностью — вернее, неоценимым и редким даром, — выказывать свои желания с такой трогательной непосредственностью. Полагаю, именно тут разгадка чарующего воздействия, — особенно на женщин, но не на них одних, — тех человеческих существ, в чьих движениях нам видятся звериный прыжок, раскачивание ветки, стремительный, словно ящерица, бег воды по камням, и чье странно гибкое тело напоминает лиану, еще не отделившуюся от первородной гущи ветвей.

16 июля

Сегодня рано утром в купальной кабинке встретил Жака: на пляже, кроме нас, еще никого не было. Конечно, мы не забыли нашу дискуссию насчет Кристель: каждый со своей стороны твердо решил не касаться этой темы, но не мог отогнать от себя неприятное воспоминание, и оба мы чувствовали неловкость. За прошедшие дни мы оба впали в немилость, каждый втайне страдал, и при встрече над нашими головами распустился целый куст терновника. Мы избавились от чувства неловкости, бросившись в воду, и побороли дурное настроение, устроив заплыв наперегонки, причем я, из последних сил, опередил Жака на целый корпус.

Ощущение некоторой усталости в спине и полного изнеможения в мышцах, размятых, разглаженных водой. Спать! Опуститься на дно. Во время войны, в эшелонах, где внутри вагона — кромешный ад, голые доски, острые углы, толчки и встряски, все время хотелось растянуться в воде, как на лугу, на подводном лугу. "Спать в море", — говорит Элюар. "Спать в смерти?" На юйне порой случалось так, что одно было почти равнозначно другому.

Спать. Моя первая ночь в плену — единственная ночь, когда меня во сне объяло некое подобие океана. Я видел сырой луг, бескрайнее травянистое море, луг асфоделей под плодотворной июньской луной. Мы лежали в кружок, словно стадо овец, и в голове была божественная пустота, оставлявшая место для размышлений о земле, о приближающемся солнцевороте, о смене времен года. Божественная беспечность: завтра будет новый день, а сейчас — спать! Крошечный человеческий островок, охраняемый штыком часового в бескрайнем ночном покое, сама земля ликовала в сердце нашек) тихого крааля — и от нас восходила к небу задумчивая песнь, нас окутывал, пеленал, убаюкивал травяной покров, раскинутый на просторе, и вместо пушек мы слышали нежное воркованье грозы.

Сегодня после обеда, стоя у окна, я впервые понял, что придает нашему пляжу такое удивительное сходство с театром. Цепочка домов, повернувшихся спиной к суше, эта идеально ровная дуга, улавливающая высокие волны и, как кажется, усиливающая их шум, — и неутомимое чередование приливов и отливов, когда пляж то кишит народом, то пустеет. А еще здесь особая оптика: как-то само собой получается, что из любой точки можно увидеть все происходящее. Точно сидишь на ступенях Колизея, когда там разыгрывается морской бой. Банальное, по сути, наблюдение, но почему-то я нахожу в нем нечто необычное и волнующее. И начинаю искать геометрический центр этой полуокружности, раскаленную ступицу, в которой сходятся спицы колеса, — то есть что? Какую-нибудь фигуру, которая величественной осанкой и плавными движениями напоминала бы жреца в храме: такое жреческое величие помимо своей воли обретает простой матадор, когда он, готовясь совершить жертвоприношение, медленно выходит на середину арены — и вспыхивает в фокусе этой гигантской линзы, и пламя, в котором сгорает его жизнь, очищает и раскрепощает десять тысяч сердец.

Высунувшись наружу, я заметил этажом ниже Кристель: она тоже стояла у окна и глядела на пляж. Я уверен, аболютно уверен, что она высматривала его, — а он сейчас был просто одной из бесчисленных черных точек, усеявших песчаную впадину у подножия отвесной скалы, искушением и мукой для ищущего взгляда, — в этой Сахаре, которая так щедро расточает соль и палящие лучи солнца.

Вечером я провел несколько часов в беседах о литературе с Анри Морвером. После нескольких полушутливых, полусерьезных, а в общем, невнятных намеков касательно "здешней странной публики" он принялся злословить о женщинах. Правда, не приводя конкретных примеров и не переходя границ приличия. Он с самого начала показался мне вялым и нерешительным, а в последние дни — особенно: у него неприятная манера надолго замолкать, а потом возобновлять разговор нехотя и небрежно, — словно это окурок, которым пытаются затянуться еще один, последний раз. Сегодня вечером я ясно увидел в нем за блестящими манерами какую-то инертность, безвольную растерянность. Раньше я думал, что этот человек просто скучает, теперь же я понял: он мечется. При его характере он обречен на то, чтобы им командовала волевая женщина, а сейчас, по-видимому, он попал в сферу притяжения другого светила и находится между двух огней: для таких зависимых натур нет ничего хуже.

18 июля

В последнее время, беседуя с Грегори, я проявляю повышенный интерес к Аллану. Но я решил хотя бы в этом дать себе волю, поскольку прилагаю неимоверные усилия, чтобы не проронить при нем ни слова о Долорес (и все же спасибо тебе, Грегори: от тебя я узнал ее имя). Я нарочно искал встречи с Грегори, он ведь друг детства Аллана, и это была ниточка, связывавшая меня с Четой, не дававшая мне заблудиться в пустыне — пока мы беседовали, я чувствовал себя не таким жалким. Я невольно думал: если сейчас мы встретим Аллана и Долорес, они обязательно подойдут к нам и поздороваются, и эта мысль приятно щекотала мое тщеславие — вот до чего опустился "подающий надежды выпускник университета". Достаточно было появиться какому-то лощеному типу, а быть может, парочке авантюристов, гастролирующих по шикарным отелям (я уже несколько дней не в духе. Долорес уехала вчера — на день-два, на неделю, возможно, и не на одну, сказал мне Грегори. Ах! Только бы…).