Англичанка - Дэниел Сильва

— Даже если получится разыскать девушку, — сказал он наконец, — у похитителей останется видео с признанием.

— Стоит британской розе возвратиться на родную землю, и эту запись будут рассматривать совершенно иначе.

— Только если роза Англии не решит во всем сознаться.

— Не посмеет, она верна Партии.

— Ты понятия не имеешь, через что она прошла, — возразил Габриель. — Вдруг ей промыли мозги?

— Может быть, — признал Сеймур. — Но мы опережаем события. Эта беседа окажется бессмысленной, если ты и твоя служба не возьметесь отыскать для меня Мадлен Хэрт.

— Не в моей власти предоставлять израильскую разведку в твое распоряжение, Грэм. Она в ведомстве Узи.

— Узи уже давно согласился, — невыразительно произнес Сеймур. — Как и Шамрон.

Габриель недоверчиво взглянул на него.

— Если бы Ари Шамрон не знал, ради чего я приехал, он бы меня к тебе и на милю не подпустил. Разве не так? — спросил Сеймур. — Он же трясется над тобой.

— Забавно же он надо мной трясется. Правда, когда дело касается меня, есть в Израиле еще один человек, воля которого перевешивает мнение Шамрона.

— Твоя супруга?

Габриель кивнул.

— У нас всего семь дней. Потом девушку убьют.

— Шесть дней, — поправил Сеймура Габриель. — Девушка может быть где угодно, в любой точке мира, а у нас — ни зацепки.

— Вот тут ты слегка ошибаешься.

Сеймур достал из портфеля две предоставленные Интерполом фотографии: мужчина, с которым Мадлен обедала в день своего исчезновения. Тот, чьи туфли не оставляли следов. О котором все позабыли.

— Кто это? — спросил Габриель.

— Хороший вопрос. Найдешь этого человека — найдешь, я думаю, и Мадлен Хэрт.

Забрав у Грэма Сеймура одну-единственную вещь — фотографию похищенной Мадлен Хэрт, Габриель отправился в западную часть Иерусалима, в Музей Израиля. Там, пользуясь недавно полученной привилегией, оставил машину на служебной парковке и направился к остекленному входу, миновал прозрачный вестибюль и прошел в павильон европейского искусства. В одном из углов висело девять работ импрессионистов из коллекции швейцарского банкира Августуса Рольфе; на афише был расписан долгий путь, который картины проделали из Парижа сюда: как в 1940 году их похитили нацисты и как потом их передали во владение Рольфе в обмен на услуги германской разведке. Не рассказывалось только, как Габриель вместе с дочерью банкира — известной скрипачкой Анной Рольфе — обнаружили картины в Цюрихе, в банковском хранилище и как консорциум швейцарских банкиров нанял корсиканского киллера убить их обоих.

В соседней галерее висели полотна израильских художников, в том числе три работы матери Габриеля, включая написанный по памяти «марш смерти» Аушвиц — Биркенау в январе 1945-го. Перед последним Габриель постоял некоторое время, восхищаясь мастерством матери, а после направился наружу, в сад скульптур, в дальнем конце которого располагался похожий на улей Храм Книги, хранилище Свитков Мертвого моря. Рядом стояла новейшая постройка, современное здание из стекла и стали длиной в шестьдесят локтей, шириной — в двадцать и высотой — в тридцать. Сейчас ее скрывало непрозрачное брезентовое полотно с изображением экспозиции: двадцать два столпа Первого Храма.

По обеим сторонам и у входа, что смотрел на восток, как и в Соломоновом храме, стояли вооруженные до зубов охранники. Из-за этого выставка превращалась, возможно, в самый противоречивый кураторский проект, который когда-либо видел свет. Харедим[3]обвинили организаторов в святотатстве, могущем привести к гибели всего иудейского государства, тогда как хранители «Купола скалы» объявили находку искусной подделкой. Великий муфтий Иерусалима написал в редакционном комментарии для «Нью-Йорк таймс»:

Никакого храма на Храмовой горе в помине не стояло. Ни одна выставка не изменит этого факта.

Впрочем, несмотря на яростные религиозные и политические прения, подготовка к выставке шла небывало бодрыми темпами. Всего через несколько недель после находки архитектурные планы были одобрены, средства найдены, а фундамент заложен. Большая часть заслуг принадлежала директору и главному дизайнеру проекта, итальянке, которую посторонние знали под девичьей фамилией Золли. Зато посвященные были в курсе, что на самом деле ее зовут Кьяра Аллон.

Столпы расположили точно в том порядке, в каком их обнаружил Габриель: в две ровные колонны, на расстоянии примерно двадцати футов друг от друга. Один из столпов, высочайший, был опален огнем — в ту ночь, когда вавилоняне разрушили Первый Храм, почитаемый древними иудеями как земное обиталище Бога. За него хватался умирающий Эли Лавон, и у него же Габриель сегодня отыскал Кьяру: в одной руке она держала планшет, другой указывала на стеклянный потолок. На ней были линялые джинсы, сандалии на плоской подошве и белая вязаная безрукавка, плотно облегающая изгибы тела. Голые руки темнели иерусалимским загаром, а в длинных непослушных волосах играли золотистые лучи солнца. Габриель находил жену поразительно красивой и… слишком молодой для супруги усталой развалины вроде него.

Кьяра руководила техниками по свету: обращалась к ним на иврите с отчетливым итальянским акцентом. Дочь главного раввина Венеции, она провела детство в изолированном мире древнего гетто, который покинула лишь затем, чтобы получить степень по римской истории в Университете Падуи. Потом вернулась в Венецию и устроилась работать в небольшой еврейский музей в Кампо-дель-Гетто-Нуово. И оставаться бы ей там, если бы во время визита в Израиль ее не приметил вербовщик Конторы. Он подсел к ней за столик в тель-авивской кофейне и спросил: не хочет ли Кьяра выбраться из музейчика в умирающем гетто и послужить еврейскому народу по-настоящему?

Спустя год подготовки Кьяра возвратилась в Венецию, на сей раз в качестве тайного агента израильской разведки. Ее первым заданием стало прикрывать своенравного ликвидатора Конторы по имени Габриель Аллон. Тот приехал в Венецию восстанавливать картину Беллини — запрестольный образ в церкви Сан-Заккариа. Кьяра раскрылась ему чуть позже, в Риме, — после инцидента со стрельбой и карабинерами. Запертый вместе с Кьярой на явке, Габриель отчаянно хотел прикоснуться к ней. Они дождались окончания дела, вернулись в Венецию и там, в доме с видом на канал в районе Каннареджо, на застеленной свежими льняными простынями постели впервые занялись любовью. Для Габриеля это было все равно что переспать с девушкой, написанной Веронезе.

И вот эта девушка обернулась и, заметив Габриеля, улыбнулась. Ее глаза — большие, восточного разреза, цвета карамели с золотистыми крапинками — Габриель так ни разу и не сумел воспроизвести на холсте. Кьяра уже давно ему не позировала — выставка отнимала все время. В их браке все словно стало с ног на голову: если прежде Габриель пропадал либо в мастерской, либо на задании, то теперь дома не бывало Кьяры. Прирожденный организатор и невероятно скрупулезный человек, она буквально расцвела под гнетом рабочих хлопот, однако в глубине души Габриель все не мог дождаться, когда же они вновь будут вместе.