Синие ночи - Джоан Дидион

Показать нам что?

Показать нам, что способна написать роман?

Показать нам, от чего и как умрет?

Показать нам, какой, по ее мнению, будет наша реакция?

Теперь же им было на нее наплевать.

Нет.

Она понятия не имела, насколько мы в ней нуждались.

Как мы могли до такой степени не понимать друг друга?

А за роман она взялась, потому что мы писали романы? Не хотела обмануть наших ожиданий? Еще один страх? Наш тоже?

Ниже привожу свою запись про персонажа из ее ранних детских кошмаров. Она называла его «сломатый человек» и описывала так часто и в таких пугающих подробностях, что холодок бежал по спине, и я нередко подходила к окну ее спальни на втором этаже удостовериться, нет ли кого за ним. «Он в рабочей спецовке, — не раз говорила она мне. — Рубашка синяя, с короткими рукавами. На нагрудном кармане — справа — вышито имя. Обычное имя: Дэвид, Билл, Стив. Возраст — от пятидесяти до пятидесяти девяти, где-то так. Темно-синяя бейсболка с надписью Gulf[22]. Коричневый ремень, темно-синие брюки, черные лакированные ботинки. И разговаривает басом: „Привет, Кинтана. Сейчас я запру тебя в гараже“. С тех пор как мне стало пять, он перестал мне сниться».

Обычное имя: Дэвид, Билл, Стив?

Вышито на нагрудном кармане справа?

Темно-синяя бейсболка с надписью Gulf?

С тех пор как ей стало пять, он перестал ей сниться?

По сей день слышу: «Возраст — от пятидесяти до пятидесяти девяти, где-то так». На этой фразе я поняла, что мой страх перед «сломатым человеком» столь же реален, как страх Кинтаны.

9

К вопросу о страхе.

Приступая к работе над этой книгой, я полагала, что буду писать о детях — о том, какими они вырастают, и о том, какими нам бы хотелось, чтобы они вырастали; о том, как мы оказываемся в зависимости от их зависимости от нас; о том, как всячески способствуем тому, чтобы они подольше не взрослели; о том, что знаем о своих детях меньше, чем даже самые мимолетные из их знакомых; о том, как и мы остаемся для наших детей тайной за семью печатями.

О том, в частности, как мы пишем романы, только чтобы «показать» их друг другу.

О том, что мы столько друг в друга вкладываем, что перестаем видеть за деревьями лес.

О том, что ни мы ни они ни на минуту не позволяем себе задуматься о смерти, болезни и даже старении друг друга.

С каждой написанной страницей мне становилось очевиднее, что писать все-таки следует не о детях, во всяком случае, не только о них, не о детях как таковых, а именно вот об этом нашем категорическом нежелании хотя бы задуматься над неизбежностью старения, болезни, смерти.

Нежелании задуматься, неспособности признать.

О страхе.

Исписав еще несколько страниц, я поняла, что, в сущности, это не две темы, а одна.

Все мы смертны, и наши дети не исключение.

Привет, Кинтана. Сейчас я запру тебя в гараже.

С тех пор как мне стало пять, он перестал мне сниться.

С ее появлением не было минуты, чтобы я чего-нибудь не боялась.

Я боялась бассейнов, высоковольтных проводов, щели под раковиной, аспирина в аптечке, «сломатого человека». Я боялась гремучих змей, водоворотов, оползней, незнакомцев за дверью, беспричинно подскочившей температуры, лифтов без лифтеров и пустых гостиничных коридоров. Источник страха понятен — любая грозившая ей опасность. Вопрос: если бы мы лучше понимали наших детей, а наши дети — нас, пропал бы страх? И если бы пропал, то пропал бы у нас обеих или у меня одной?

10

Она родилась в первый час третьего мартовского дня 1966 года в больнице Св. Иоанна в Санта-Монике. Мы тогда жили в городке Португез-Бенд, милях в сорока к югу от Санта-Моники, и узнали, что можем ее удочерить в тот же день, третьего марта, от Блейка Уотсона — акушера, принимавшего роды, который позвонил вечером. Я была в душе и разрыдалась, когда Джон заглянул в ванную, чтобы передать мне слова Блейка Уотсона. «У меня тут красавица родилась в больнице Святого Иоанна, — сказал Джону Блейк. — Звоню уточнить, возьмете ли вы ее?» Он также сказал, что мать девочки приехала из Тусона и прожила всю беременность у калифорнийских родственников. Час спустя мы заглядывали в окно палаты родильного отделения больницы Св. Иоанна, любуясь новорожденной со жгучими черными волосами и личиком, показавшимся мне похожим на бутон розы. На полоске бумаги в идентификационном браслете у нее на запястье вместо имени было выведено две буквы — «Н. И.», что означало «нет информации» — стандартный ответ больничной администрации на любые вопросы об оставленных матерями младенцах. Кто-то из нянечек повязал в ее жгучие черные волосы розовый бант. Впоследствии, следуя модной тогда теории, рекомендовавшей родителям объяснять приемным детям, почему они «выбрали» именно их, Джон сочинил для Кинтаны историю о том, как мы с ним пришли в родильный дом «выбирать» себе дочку. «Нам не эту дайте, — якобы обратился он к медсестре (история всегда разыгрывалась им в лицах). — Нам вон ту. Которая с бантом».

— А покажи, как ты попросил «не эту», — включалась в игру Кинтана, и мы радовались тому, как мудро мы поступили, решив ей обо всем рассказать. Сегодня далеко не все специалисты по усыновлению считают, что детям следует говорить о том, как их «выбрали», но в 1966-м правильность такого подхода никто не решался оспаривать. — Ну пожа-а-алуйста… Покажи, как ты попросил ту, которая с бантом.

И спустя какое-то время: «А покажи, как ты говорил по телефону с доктором Уотсоном». В рассказе Джона Блейк Уотсон успел приобрести мифический статус.

И потом: «А покажи, как ты заглянул к маме в душ».

Даже душ стал частью истории о том, как мы ее «выбирали».

3 марта 1966 года.

Вечером по дороге из больницы мы заехали в Беверли-Хиллз поделиться новостью с братом Джона Ником и его женой Ленни. Ленни сказала, что может сходить со мной утром в «Сакс»[23]за детскими вещичками. Произнося это, она выуживала остатки льда из хрустального ведерка, чтобы добавить в коктейль. Коктейлями в нашей семье полагалось отмечать любое сколько-нибудь выдающееся событие. Да и невыдающееся тоже. Сейчас кажется — зачем было столько пить, — но в 1966-м этим вопросом никто не задавался. Лишь перечитав свои ранние рассказы, в которых один из героев непременно смешивает себе коктейль на первом этаже, насвистывая какой-нибудь шлягер (чаще всего про девушку из Уиннетки[24]), я ужаснулась тому, как много мы пили и как легко к этому относились. Вручив мне бокал, Ленни отправилась с хрустальным ведерком на кухню за новой порцией льда. «В „Саксе“ распродажа, — бросила она через плечо. — Если потратить восемьдесят долларов, кроватку дадут бесплатно».