Моя история. Большое спасибо, мистер Кибблвайт - Роджер Долтри

«Я родился с пластиковой ложкой во рту, – пел он с сильным испанским акцентом. – Северная сторона моего города была обращена на восток, а восточная – на юг… ля-ля-ля». Я покатился со смеху, когда услышал его. Это было просто великолепно. Парень в свою очередь тоже засмеялся. Я уверен, что после этого он почувствовал себя намного лучше.

Как вы помните, я торчал в сарае не только ради пения. Я был там ради гитары номер три. Я был нацелен на «Fender», или на что-то похожее, или даже не очень похожее. Я слышал, как Бадди Холли играет на «Fender», и даже на нашем маленьком черно-белом телевизоре звук, который она издавала на песне «That’ll Be The Day», был просто потрясающим. Конечно, я не мог себе позволить «Fender» – цена была астрономической. Такая гитара стоила больше, чем крыло самолета. Только Бадди Холли она была по карману. Я решил сделать гитару сам. Однажды днем, приготовив чай, раздав бутерброды, отшлифовав шкафы, я закончил смену и поехал на метро на Чаринг-Кросс-роуд, чтобы воочию увидеть «Fender Stratocaster», который висел в витрине музыкального магазина. Как же здорово Лео Фендер все продумал… Он сделал углубление на задней части гитары, чтобы она органично сидела на бедре музыканта, словно сшитый на заказ костюм. Я осознал это, рассматривая гитару через витрину. Сделав все нужные измерения, я помчался домой. Я купил два куска красного дерева, и теперь, когда в моем распоряжении были ручные пилы и тиски, я мог соединить два этих куска вместе. У меня также был друг, который работал в мастерской Burns Guitars на Актон-Лейн, и с горем пополам некоторые из звукоснимателей и других гитарных запчастей перебрались из его сарая в мой сарай. Довольно сложно объяснить наличие деревянной стружки на полу фабрики по производству листового металла, но никто не задавал мне лишних вопросов.

Через неделю у меня появился собственный ярко-красный «Fender». Он был на голову выше моей запатентованной складной фанерной гитары, но в конструкции все еще присутствовал один серьезный недостаток. Когда я измерял гитару, то не учел, что стекло витрины все немного увеличивало. Мой «Fender» был чуть больше, чем «Fender» Бадди Холли. Из-за этой небольшой разницы моя гитара весила целую тонну. Звучала она тоже не как «Fender», но тем не менее звук был неплохой. Одним прекрасным вечером в 1957 году, когда я пел «Heartbreak Hotel» в местном молодежном клубе, после выступления со мной захотела поболтать компания ребят. Пение как по волшебству окружало тебя друзьями, и некоторые из этих друзей хотели сколотить свою группу. Если вас интересуют судьбоносные моменты, маленькие события, которые направили мою жизнь в определенное русло, то, вероятно, это был один из них. Меня осенило: петь это весело, музыка помогает заводить друзей, я хочу быть в группе. Гарри Уилсон, который был моим лучшим другом с первых дней в начальной школе, стал барабанщиком. Здоровяк Реджи Чаплин вызвался играть на бас-корыте (струнный инструмент, используемый в американской народной музыке, в котором в качестве резонатора выступает металлическое корыто. – Прим. пер.). Ян Муди играл… не могу вспомнить, на чем он играл. Может быть, на стиральной доске? Его основной работой было просто стоять с нами и выглядеть круто. Он был лицом всего района – и это давало преимущество нашей группе. Уже тогда имидж играл огромную роль. Поэтому он стоял с нами и выглядел круто, лабая на кухонном оборудовании, которое он позаимствовал в доме своих родителей. Его старший брат был королем всех пижонов в Шепердс-Буш, и Ян донашивал его одежду. Когда он вырастал из нее, эти обноски получал я.

В годы моей юности наша скиффл-группа была смыслом всей моей жизни за пределами школы. Затем, когда меня исключили, она стала моей жизнью за пределами фабрики, и на этот раз я относился к этому делу еще серьезнее. Мы перешли от скиффла к самым примитивным версиям громких хитов. Мы сыграли небольшое попурри Литл Ричарда с «Lucille» и «Tutti Frutti». Это хороший пример того, как рок-н-роллу удалось пронести горячие темы мимо цензуры. В этой строчке сквозит секс: «A whop-bop-a-lubop a whop bam boom!». Не сказать, чтобы это было завуалированно, но мужчины в костюмах на Би-би-си думали, что речь шла о мороженом. Любой подросток на планете скажет, что это не так. Рок-н-ролл – это секс. Подсказка в самом названии. Большая часть рок-н-ролльного творчества – это заслуга авторов песен, которые придумывали эвфемизмы для секса. Все это может показаться довольно очевидным, но в те дни истеблишмент, люди в костюмах, не имели об этом ни малейшего понятия. Ей-богу, мисс Молли нравится плясать (строка из песни Литл Ричарда: «Good Golly Miss Molly, sure like to ball». Глагол to ball в сленговом варианте означает «заниматься сексом». – Прим. пер.).

Помимо репетиций, двумя вещами, о которых мы спорили больше всего, были название группы и выбор фронтмена. У нас сформировалась неофициальная иерархия. Мы говорили на языке силы, хрупкий баланс держался на альфа-самцовой доминантности. Малейший технологический толчок мог изменить расклад сил. Нам отчаянно недоставало оборудования. Если струна рвалась над верхним порожком или под бриджем гитары, мы обычно связывали обрывки вместе морским узлом. Любые деньги, которые нам удавалось раздобыть, шли на модернизацию оборудования, но все продвигалось очень неторопливо. У меня все еще был мой «Fender». У Реджа Боуэна помимо электрогитары был усилитель – наш единственный усилитель. Наш тогдашний ритм-гитарист (не припомню его имени) взял бас-гитару напрокат. Все постоянно менялось.

В основном мы играли на свадьбах и в местных подростковых клубах при церквях. Мы еженедельно выступали в социальном клубе пивоварни Fuller, Smith & Turner в Чизике. Через несколько месяцев мы придумали себе название – The Detours, и дела у нас вроде шли хорошо. Однако тогда же наш басист объявил, что уходит. Мы не зарабатывали достаточно, и ему никогда не хватало денег, чтобы расплатиться за свою бас-гитару. Однажды вечером в гостях у Реджа он сказал, что уходит. Наш единственный басист с нашей единственной бас-гитарой. Я преследовал его всю дорогу до автобусной остановки, но, даже используя свои выдающиеся навыки убеждения, я не смог заставить его передумать.

Несколько дней спустя я шел домой с работы, и мне на глаза попался один парень, который шагал мне навстречу, держа в руках самую большую гитару, которую я видел в своей жизни. Я узнал его. Это был пацан из моей школы, на два года младше меня, звали его Джон, и он играл на басу. На самом деле в школе я не был знаком с Питом Таунсендом или Джоном Энтвислом. То есть, я, конечно же, замечал их – от этого никуда не деться. Это были два человека, которые выделялись даже в очень большой толпе. Крупный и высокий, со странной походкой, Джон всегда стоял особняком. Он вышагивал как большой высоченный Джон Уэйн[10]. Если поставить его в ряд из тысячи человек, где все будут одного роста и веса, и надеть на них балаклавы, я все равно за секунду смогу вычислить его из-за этой походки.

Пит тоже был по-своему особенным. В конце концов, ему, как и мне, тоже было трудно вести себя сдержанно, когда он прибыл в школу округа Актон. Как и я, он был худым, но если у меня была забавная челюсть, то у него был большой нос. Это не насмешка. В прошлом это воспринималось как насмешка и звучало как насмешка, но сейчас я говорю серьезно. Я думаю, что у Пита поистине фантастическая голова. Будь я скульптором, именно такую голову я бы хотел лепить целый день. Постепенно он смирился с этим. Но в школьные годы он и его впечатляющий шнобель были соблазнительной мишенью для хулиганов. Высокий и худой, Пит смахивал на палку с носом на конце.