Укрощение - Леонид Гришин

Я взял её ручку в свою и почувствовал нежную, бархатную кожу. Даже побоялся, что могу сделать ей больно. Я положил вторую руку на её ручку и смотрел в её голубые глаза. Её личико с правильными чертами лица – такое нежное… На щёчках небольшой румянец, а губки пухленькие, розовые, нежные. Стыдно говорить, но хотелось прямо взять её и обнять. У меня уже почти появилось такое движение, но – нет – это невеста брата.

Я представился и отвёл глаза. Что поделаешь – так и тянуло к ней, так и хотелось любоваться её фигурой, её лицом и слышать её голос…

Вечером выступал в роли свата. Согласие было получено, устроили помолвку. Пригласили соседей, организовали вечер с выпивкой. Я за весь вечер так и не смог оторвать глаз от Елены. Там было немало соседских девчонок, которые не прочь были со мной подружиться. Я пытался с ними разговаривать и шутить, но всё равно искал её взгляда. На следующий день они уехали на море, назначили через двадцать дней регистрацию.

Ты представляешь, стану засыпать, а она перед глазами. Не могу ничего поделать. Понимаю, что не хорошо, но никак не могу отогнать от себя мыслей о ней.

К назначенному дню я взял отпуск и поехал на место регистрации. Они вернулись с моря, уже несколько дней готовились к свадьбе. В Армавире заказали свадебное платье. Следуя свадебному поверью о том, что жених не должен видеть невесту в свадебном платье до свадьбы, Пётр попросил меня съездить с Еленой и забрать платье. Платье заказывали родители. Я отказывался, причём серьёзно отказывался. Какое-то нехорошее предчувствие у меня было… Пусть кто угодно другой едет, я был готов дать свой мотоцикл или оплатить такси, только бы не ехать самому. «Ты что, не хочешь брата уважить? – обижался Пётр. – Я же никому, кроме тебя не доверяю свою невесту».

В итоге брат настоял, и мы поехали…

…Он замолчал, взял бутылку, налил чачи мне, себе, выпил одним глотком, потом налил ещё. Пригубил, поставил…

…Ты знаешь, что случилось? Случилось страшное. Возвращались мы оттуда, и мне надо было делать с трассы левый поворот. Я остановился, пропуская встречные машины. Помимо поворотников, указывал левый поворот ещё и рукой. И тут что сказать… Я тебе говорил, что оторвать взгляда не мог. Я боковым зрением смотрю на встречные машины, а всё внимание – на неё. Она сидит в коляске, чуть прищурившись, слегка улыбается, смотрит вперёд. Милое личико её улыбалось, на левой щёчке ямочка… Грех, конечно, мне было смотреть на неё. Я одной рукой показывал поворот, второй держал муфту, и вдруг… Страшный удар. Я вылетаю с мотоцикла, лечу и вижу, что моя Ява с Еленой отлетают на встречку, по которой мчится грузовик. Он подминает коляску вместе с Еленой. Глаза её были полными ужаса. Дальше темнота, и я проваливаюсь куда-то…

… Он опять замолчал, допил стопку, налил, посмотрел на мою, увидел, что у меня полная.

– Помянём её душу.

Не чокаясь мы выпили. Он сидел, молчал, опустив глаза.

– Виноват я в её смерти. Это я виноват. Не надо было смотреть на неё. Если бы смотрел в зеркало заднего вида, то успел бы увернуться, убежать от грузовика. Я мог бы увидеть, что этот грузовик шёл не сбавляя скорости. Не знаю, что случилось у него. А я засмотрелся на неё… Хотя я должен был предвидеть такую ситуацию на дороге. На моей душе её смерть…

…Очнулся я, говорят, через пять дней. То ли в коме, то ли без сознания – в чём-то был. Голова замотанная. Нога переломана. Ничего не слышу, языком пошевелить не могу, медсестра что-то зевает, я её не слышу. Хочу сказать – тоже ничего не получается. Потом врачи какие-то зашли, тоже зевают – я их не слышу. Потом мне один даёт карандаш и блокнот. Что-то показывают, в блокноте было написано: «Напиши, почему не отвечаешь».

Я написал: «Не слышу, не могу говорить». Они знаками попросили меня открыть рот, я открыл. Попытался что-то сказать, но ничего не получилось. А они всё показывают знаками: скажи, скажи, скажи. «Скажи что-нибудь», – писали они мне. Но у меня ничего не получалось. Голова и нога у меня зажили, но речь и слух так и не вернулись. Выписали меня из больницы, дав инвалидность второй группы. Приезжал брат ко мне в больницу, сидел на моей койке, что-то долго говорил, потом написал: «Извини, братишка, что я заставил тебя поехать. Как ты отказывался, не хотел ехать, а я настоял. Извини, что я так поступил. И ты инвалид, и Елена моя погибла. Прости меня, братишка».

Я написал, чтобы он себя не винил и попросил у него прощения. Не уберёг я его невесту, не доглядел… Мог бы увернуться, но не сумел. Он похлопал меня по плечу, что-то сказал и уехал. Мы с ним переписывались потом.

А я что? Инвалид второй группы без права работать. А чем заняться, что делать? С утра до вечера смотрел телевизор. Немой. Пытался что-то произносить, но ничего не получалось.

Однажды на вокзале увидел объявление: требуются сезонные рабочие на сельхозработы. Я решил, почему бы не поехать, дело было весной. Приехал по адресу. Написал, что я глухонемой с детства и спросил, можно ли мне получить работу. Тот мне написал в ответ, что требуются сезонные рабочие на прополку сахарной свеклы. Оплата сдельная, а условия такие: за человеком закрепляется участок, который нужно пропалывать несколько раз, разрядить и убрать. Оплата, как мне показалось, довольно приличная.

Приехал на Ставрополье. Работали в основном местные семьями. Подряды мерялись гектарами. Я не представлял, что это за работа, и сколько я смогу обработать. Агроном, который распределял подряды, посоветовать взять немножко. Он написал в моём блокноте, что даст мне участок рядом с одной хорошей семьёй. Он написал мне смотреть, как они работают, и делать так же.

Я делал, как мне посоветовал агроном, и подружился с соседствующей семьёй. Неподалёку от поля была ферма – там я и ночевал.

После первой прополки и продёргивания наступал длительный перерыв. Мне не хотелось ехать обратно в город, поэтому я там и остался. Здесь были пруды, канал протекал оросительный. Я купил удочки и приспособился рыбачить. Иногда приезжал агроном, интересовался, как я здесь поживаю. На ферме сломался вал у кормораздатчика, и я попросил агронома разрешения вытащить вал. Но когда он узнал, что я токарь высокой квалификации, то меня в мастерской загрузили работой, так что агроному пришлось снять меня с прополки. Мне предоставили свободный колхозный дом и бесплатное питание, и я все дни работал в мастерской. Я согласился, пора была горячая, технику готовили к уборочной, поэтому работы было много, а рабочих рук мало.

Меня тянуло быть на природе, на рыбалке, среди людей я чувствовал себя неудобно. Некоторые, не знав о моём недуге, обращались ко мне и обижались, видя, что я им не отвечаю. Думали, что я специально их игнорирую.

В свободное время я приезжал к прудам и пытался выдавить из себя хоть слово.

Однажды в августе, когда уборочная закончилась и работы стало намного меньше, у меня появилось свободное время. Я ушёл к прудам и поставил там, как Сабанеев учил, шалаш недалеко от могучего столетнего дуба. Каждый день я пытался каким-нибудь образом восстановить слух и голос… Но у меня ничего не выходило. Я проводил время за рыбалкой, на природе и ни с кем не общался.