Вечный странник, или Падение Константинополя - Льюис Уоллес

— Ее здесь нет — она потерялась! Господи, как я теперь узнаю правду!

Надо сказать, что у сына Яхдая не было жены. Молодая женщина, которую он взял себе в жены, умерла, оставив ему маленькую девочку, которой в описываемое нами время было около тринадцати лет. В силу возникшей необходимости он нашел почтенную дочь Иерусалима на место домоправительницы и воспитательницы девочки. Сейчас он подумал об этой женщине: быть может, она знает, где находится печать. Он направился было искать ее, и в этот момент отворилась дверь соседней комнаты и на пороге появилась его дочь.

Девочка была очень дорога ему: у нее была чистая оливковая кожа, как у ее покойной матери, и те же мягкие черные глаза, которыми та улыбалась ему так, что излишни были слова, чтобы уверить его в своей любви. А малышка была живой и ласковой, милой в разговоре и целыми днями напевала что-то — негромко и с удовольствием. Часто он сажал ее к себе на колени и с любовью вглядывался в нее, а чувствуя, что она будет такой же нежной и прекрасной, как его покойная жена, — выше этого он не мог представить себе совершенства.

Как ни угнетен был несчастный, он заключил малышку в объятия, поцеловал в круглую щечку и, опуская девочку на пол, увидел свисавший на шнурке с ее шеи медальон. Она сказала, что домоправительница дала его ей поиграть. С трудом справившись с нетерпением, он развязал наконец шнурок и поспешил с вновь обретенным сокровищем к окну: рассмотреть выпуклую эмблему, а потом, с бьющимся сердцем, он сравнил ее с окрашенным воском отпечатком в конце письма. Ошибиться было невозможно: оттиск на воске был сделан с медальона!

Не следует думать, что сын Яхдая не оценил должным образом произошедшего. Мысль о человеке, тяжко страдающем по воле рока, странно подействовала на него и повлекла его дальше. Кто был тот, наделенный властью слова, чтобы не просто менять законы природы, но и сохранять провинившегося живым во времени, уже переходящем в вечность? Насущные дела, однако, были реальными и срочными, и лавочник, вспомнив о посланце, вернулся мыслью к стоящим перед ним практическим вопросам, первым из которых был — как ему должно отнестись к просьбам своего корреспондента?

Ответ на этот вопрос не потребовал долгого размышления. Его отец, как рассудил Уэль, принял бы незнакомца радушно и так, как подобает принять человека столь близкого их роду; так же должно поступить и ему. Просьбы были не обременительны и не подразумевали никаких денежных обязательств между ними — ему лишь предстояло помочь неопытному слуге в покупке жилого дома: деньги у слуги имелись в большом количестве. Правда, когда хозяин появится самолично, придется установить соответствующие взаимоотношения с ним, но с этим пока еще можно было подождать. Если в этой связи сын Яхдая и задерживался мимоходом на мысли о возможных выгодах для себя, поскольку человек этот, должно быть, богат и могуществен, то такие мысли людям свойственны и простительны.

Возвращение к рынку было не столь поспешным, как путь от него. Теперь Уэль принимал решения быстро. Он привел Сиаму к себе в дом и поместил в комнату для гостей, заверяя его, что тем самым доставит себе удовольствие. Однако, когда наступила ночь, спал он плохо. События дня смешивались со многими необъяснимыми фактами, нарушающими привычно размеренный уклад его жизни, наполняя его необычной растерянностью и смятением. Он был не в силах управлять собственными мыслями: они то и дело возвращали его к тому потрясению, когда он поверил в потерю медальона; поскольку мысли эти крутились вихрем в его полусонном сознании на очень тонких и непрочных нитях, ему привиделся таинственный старик, явившийся в его дом и каким-то образом забравший, поглотивший жизнь его ребенка. Когда же мирские заботы наконец отошли прочь и уступили его сну, сердце его все еще колотилось от ужаса.

Покупка, для совершения которой требовалась помощь Уэля, оказалась делом нетрудным. После тщательных поисков по всему городу Сиама решил остановиться на двухэтажном доме, расположенном на улице, проходящей вдоль подножия горы, в наши дни увенчанной мечетью султана Селима, хотя в то время на этом месте стояла непритязательная христианская церквушка. Будучи отчетливым указателем восточной границы, она также служила своего рода межевым знаком между греческими кварталами, всегда чистыми, и еврейскими, всегда грязными. Примечательно и то, что ни гора, ни церковь не заслоняли собой открывающийся с крыши вид на западную сторону; иначе говоря, это было так далеко за верхним изгибом горы, что юго-восточный ветер проносил семена чертополоха над многими знатными греческими резиденциями и разбрасывал их у часовни Святой Приснодевы или в роскошном саду позади церкви. В дополнение к этим преимуществам, сын Яхдая не упустил из виду, что его собственное жилище, небольшое, но удобное, тоже деревянное, находится прямо напротив, через улицу. По всей видимости, выбор, сделанный Сиамой, должен был удовлетворить его хозяина. Обстановка была делом второстепенным.

Надобно добавить, что по ходу этого дела два обстоятельства доставляли Уэлю большое удовлетворение: у Сиамы всегда были деньги для своевременной оплаты всего, что он покупает; а еще с ним было поразительно легко общаться. Его глаза возмещали отсутствие слуха, а его знаки, жесты и взгляды были совершенством пантомимы. Вечерами малышка не уставала наблюдать за ним во время беседы.

В то время как мы отправимся вслед за Скитальцем, следует держать в уме, что жилище, полностью обустроенное, ожидает его, и ему нужно лишь постучать в дверь, чтобы войти и оказаться дома.

Бухта Бахрейн вдается в западный берег Персидского залива. Рядом с точкой на севере, от которой она начинает свой внутренний изгиб, поднимаются побеленные одноэтажные глинобитные домики города Эль-Хатиф, принадлежащие арабам, народу в наименьшей степени склонному к переменам. Как залив, так и город в тот период нашей истории были известны под своими нынешними именами.

Этот старый город в былые времена имел немаловажное значение главным образом за счет дороги, что вела от него на запад через Херемамех, поднимаясь вверх, взбираясь на окольные тропы через безводные песчаные пространства, в Эд-Дирие, палаточную столицу бедуинов, и там раздваивалась: одна ветвь уходила к Медине, другая — к Мекке. Иными словами, Эль-Хатиф служил для Мекки такими же воротами на востоке, как Джидда на западе.

Когда наступало время обязательного ежегодного хаджа, иначе говоря, паломничества, название этого города было на устах мужчин и женщин — и по ту сторону Зеленого моря, и к югу, вдоль берега Омана, и в прибрежных селениях под пиками Акдафа — едва ли реже, чем названия самих священных городов.

Примерно к первому июля представители разных народов: паломники из Ирана, Афганистана, Индии и других стран вместе с паломниками из Аравии — собирались толпами, шумные, бранчливые, запущенные и грязные, и объединяло их лишь одно — во что бы то ни стало совершить хадж, дабы не умереть как евреи или христиане.

Закон требовал, чтобы паломник находился в Мекке в месяц Рамадан — в то время, когда сам Пророк стал паломником. От Эль-Хатифа прямое путешествие могло быть совершено за шестьдесят дней, что позволяло проделать путь в среднем в двадцать миль. По дороге в Медину могло случиться, что правоверному позволялось присутствовать и участвовать в ритуалах, обычных для таинственной Ночи Предопределения.