Колония нескучного режима - Григорий Ряжский

В дверь негромко постучали, и кто-то, не дожидаясь разрешения, тихо вошёл. Он понял это по тому, как клацнул замок в спальной при закрывании двери. Джон знал все звуки этого дома и мог легко определить источник каждого из них на обоих этажах. Так его учили, и это знание никогда не оставляло его, даже в критические моменты жизни. Сейчас он знал точно — опасности нет. Джон с трудом повернул голову направо. Это была Таня. В руках она держала бумажный пакет.

— Можно, Джон?

Он, не вставая, кивнул:

— Конечно, Таня.

Она прошла и присела на край кровати. Пакет опустила на ковёр перед собой. Джон пьяно окинул её вопросительным взглядом. Таня, чуть помедлив, снова взяла пакет в руки и решительно достала из него бутылку водки. Следом за бутылкой поставила на прикроватную тумбочку два тонких стеклянных фужера, добавила к ним нож и лимон.

— Я пришла проститься с вами, Джон, — сказала Таня. — Меня переводят от вас, на другую работу. А мы… — она слабо улыбнулась, — а мы даже ни разу с вами за все эти годы не выпили чего-нибудь крепче лимонада… И даже не познакомились, в общем, как положено… как бы… хотелось… Я вот и подумала…

Джон пьяно молчал, с трудом улавливая смысл услышанного. Таня решительно откупорила бутылку и наполнила каждый фужер до половины. Харпер молча следил за её манипуляциями. Он вдруг подумал, что эта девушка, оказывается, хороша собой, чего он прежде в упор не замечал. И что у неё приятный тихий голос и, наверное, красивые длинные волосы. Словно услышав его слова, Таня изящным движением руки выдернула заколку, и волосы, оказавшиеся на самом деле длинными и шелковистыми, упруго рассыпались по её плечам. Она тряхнула головой, желая уложить их ровнее, и Харпер успел заметить, как пара локонов шелковисто блеснула в свете вползающей в ночь хостинской луны. Такой же лунный отсвет, исходящий от женских волос, он порой улавливал, когда Нора укладывалась спать. И ещё он помнил, что всякий раз, когда ощущал этот короткий волшебный свет, ночь с Норой была длинной-предлинной, потому что именно в такие ночи они любили друг друга как умалишённые, и Нора стонала в его объятиях, не умея сдержать страсть, а он сам, находясь на вершине счастья, всё же успевал отрывать ладонь от Нориной груди и прикладывать её ко рту любимой — чтобы лишние звуки не проникали через деревянные полы и перекрытия дома НКВД и не вызывали утром причин для неловкости ни у кого из жильцов чекистского особняка…

Она взяла фужер и протянула его Джону. Харпер, словно загипнотизированный, взял. Поднёс к губам. Таня улыбнулась:

— Лимончик порезать? Наш, сочинский, абхазских сортов.

Джон не ответил, он медленно сделал большой глоток, затем отвёл руку от себя, удивлённо посмотрел на остатки водки и резким движением опрокинул их в рот. Таня поднесла фужер ко рту и тоже медленно, мелкими глотками выпила содержимое до дна. Затем взяла фужер из руки Джона и вместе со своим поставила на тумбочку. Харпер ощутил, как сознание медленно выплывает из него наружу и неспешно устремляется к чёрному проёму окна, окаймлённому белым прямоугольником рамы… Он протянул вслед за ним руку, пытаясь удержать, не дать ему оставить его наедине с этой… с этим… с ними со всеми… Но сделать это ему не удалось. Через полупрозрачную муть, затянувшую глаза, он увидал — нет, скорее, почувствовал, что его, Джона Харпера, оболочка уплывает вслед за остатками мыслей туда же, в чёрную бездну проёма, за которым уже нет ничего: ни россыпи южных звёзд с тайной тропинкой, протоптанной им по самому краю вселенной, ни чарующих запахов цветущей под окном магнолии, ни звуков далёкого прибоя, шумно бьющегося о пляжный волнорез, ни его любимой и единственной женщины… его Норы…

— Нора… — позвал он в темноту, — Нора моя… — и прикрыл глаза.

— Всё будет хорошо, Джон, — раздался вдруг любимый тихий голос. — Всё будет очень, очень хорошо… — отчётливо повторила Нора и припала губами к губам Джона…

И тогда он ясно ощутил любимые, так хорошо знакомые ладони на своей груди, ладони гладили его тело, медленно расстёгивая рубашку на груди, затем опускались ниже… ниже… раздевая Джона неспешно, как всегда, как в те шёлковые лунные ночи, когда они разыгрывали придуманную ими в медовый месяц таинственную любовную мистерию и когда потом, откинувшись, оба какое-то время лежали молча, переживая своё тесное счастье. И снова Джон, не израсходовав ещё любовный градус, поворачивался к Норе, клал ей руку на грудь, и начиналась их любимая игра путешествия по телу, когда он, начиная с уха и шеи, теперь уже неторопливо продвигался пальцами и губами вдоль тела любимой женщины, по упругому шёлку её загорелой кожи… И ещё… ещё… и ниже, ниже… пока не достигал её тонкой голени, о которую тёрся небритой щекой, что она особенно любила, и не обцеловывал каждый пальчик её божественно длинных ног — тонкий, прямой, с идеально ухоженным розоватым ноготком.

А потом путешествовала она. И Джон, тихо постанывая, прикрывал глаза, потому что когда губы Норы нежно пощипывали завитки волос внизу его живота, Джона начинало слегка потряхивать, как при морской болезни, и тогда, зная такую особенность мужа, она немного замедляла своё путешествие, делая запланированную остановку перед тем, как продолжить путешествие вниз… чтобы добраться губами до смешного среднего пальца ноги, словно натянутый лук, изогнутого в сторону большого пальца. Так было на левой ноге Джона, так было и на правой. Такие же смешные изогнутые средние пальчики достались и Прис с Тришкой. И девочки каждый раз, когда им удавалось затащить отца на пляж, заливаясь от смеха, в обязательном порядке пристраивали свои маленькие ножки на большие стопы Джона и, теряя равновесие, измеряли, у кого пальчики кривей. И всегда выходило, что у Джона. И тогда они победно прыгали вокруг отца, хватали его за руки и тащили к берегу, чтобы испытать, у кого на этот раз плоский камешек прыгнет на волнах больше раз. И Джон нарочно проигрывал обеим. А потом они все вместе с разбега запрыгивали в набегающую солёную волну, накрывавшую их с головой, и орали не своими голосами от страха, ужаса и счастья. А наблюдавшая за этим с берега Нора не раз ощущала странное чувство, что она дома и что сам дом, как и берег этого моря, как и цветущая под окном спальни магнолия, как и ночные звёзды, что, толпясь, излучают яркий свет, изумрудясь в чёрном проёме окна в крашенной белым раме, — всё это принадлежит ей, её счастливой семье, дочкам, Джону…

— Иди ко мне, девочка моя, — прошептал Джон и притянул женщину к себе…

И снова была между ними чумовая любовь, с полётом над вселенной, которая, вынырнув откуда-то из бездны, вновь загорелась звёздами в окне… Загорелась и заискрилась так ослепительно ярко, что заставила его широко распахнуть глаза…

Джон Харпер проснулся. Рядом с ним, закинув руку ему на грудь, спала, тихо посапывая, горничная Таня. Джон посмотрел на часы, стрелки показывали начало пятого утра, но за окном было уже достаточно светло. Харпер постарался стряхнуть сон, помотав головой туда-сюда, и теперь уже совершенно конкретно уставился на спящую рядом с ним совершенно голую Татьяну, пытаясь восстановить в памяти вчерашний вечер. Таня открыла глаза, улыбнулась Джону и сладко потянулась.