Плавильная лодочка. Карагандинская повесть - Елена Ивановна Зейферт

В портовом столпотворении встревоженный Люка постоянно окликает своих жену и детей по именам: «Hanna! Paul! Maria! Klara! Mir fahre nach Russland, isch pin drbei»23. Он боится, что близкие растворятся в толпе. Дети задирают головы к отцу. Растерянная Ханна покорно смотрит на мужа, она толком не знает, что делать. Несколько недель назад отсюда отбыл Христиан Август с семьей, старший брат Люки, он забрал с собой старого отца.

В России с переселенцами тоже небрежны и недружелюбны. Они как пересаженные колосья, а новая земля ждет зерна, а не колоса. Зернам, рожденным от этих колосьев, будет легче? Время пророчески смеется, ему вторят земляные черви духов. Императрица пригласила в Россию иностранцев, и в первую очередь своих соплеменников – ответственных, трудолюбивых, аккуратных. Но не лично же она принимает каждого из них! Только единицы из переселенцев увидели ее лично.

Люка, как и другие, – беглец. Через полтора месяца он станет человеком с капельками пота на лбу.

Хороший кусок российской земли получит имя Биберштайн. Затем превратится в Гларус24. К тому времени немцы уже станут российскими немцами.

Когда в будущий Гларус приехали первые жители – двадцать пять семей из Дессау, Вюртемберга и Дармштадта, здесь была лишь невспаханная земля. Она томилась в желании рожать, но боялась иноземных рук и непривычного острия плуга. Немцы добрались сюда на пределе сил, изможденными, трое переселенцев в дороге умерли. Среди них – старший сын Люки, пятилетний Пауль. Беловолосый мальчик с большими веками ангела.

Из Ораниенбаума через Москву Люка идет за обозом в Поволжье. Пауль заболел уже на подходе к Гларусу – поднялась температура, открылась рвота. Ангел лежит на обозе, Люка держит сына за руку, поет ему песни и упорно идет рядом. В какой-то момент он чувствует – рука ребенка неживая. Он трясет мальчика за плечи, голова Пауля запрокидывается назад. Обоз приближается к конечной точке. С такой утратой невозможно смириться. Переехать в Россию, потеряв ребенка. Люка плачет, отворачиваясь от жены и двух дочек, немо выкрикивает в небо проклятья.

Пауль не выдержал изнуряющей дороги. Десять дней на судне. Подводой в Ораниенбаум. Потом в Поволжье: Петергоф – Новгород – Тверь – Москва – Рязань – Пенза – Петровск – Саратов.

Человек с капельками пота на лбу робко осматривается, трет русскую землю между пальцами, просыпая ее, рассматривая на свет. Люка хоронит своего ребенка. Маленькое тело ложится в землю в грубом занозистом гробу. Веки синие, под глазами темные болотца слез.

Земля, принявшая в себя Пауля, не хочет быть родной. Она сопротивляется, а человек ее желает. Он дарит ей свои руки и умения. Человек с капельками пота на лбу. Люка Зигфрид.

1941.

Удар под дых изнутри его существа.

В Караганде Фридрих молчит.

Пройти огонь, воду и медные трубы легче, чем вертикальный самолет Фридриха. Он не взвешивает доброту, не отмеривает ее. Когда ему приятен человек – будь то женщина или мужчина,  – Фридрих трогательно возвеличивает его, задаривает душевными и материальными подарками, старается всегда поддержать, быть готовым помочь. При этом сам он умаляется. По опыту Фридрих уже знает, что даже хороший человек через малое время становится истеричным пассажиром такого вертикального самолета. Ведь он еще не заслужил хорошего отношения, а уже удобно сидит на небесной высоте и золотая рыбка у него на посылках. Люди не благодарят, гневаются, хлопают дверьми. Упрекают, звонко кричат, порой визжат. Наконец Фридрих затыкает уши и уходит. А обласканные люди возвращаются. За ним по пятам ходят уже несколько десятков «обделенных», упавших с вертикального самолета. Даже в Караганде, в ссылке, он уже нашел нескольких «благодарных».

Может, необходимость разреживать слова и эмоции в плотности грубого времени теперь его – мужской! – путь, рутинный, дремотный путь вышивальщицы? Путь открытой души, чья пища – только аскеза и ощущение удара под дых. Человек раскрывается и ждет немного ровного тепла, спокойного насыщения световой энергетикой. А ему, не понаслышке знающему боль, предлагают быть холодным, немым, видящим только себя.

Падающий самолет похож и не похож на падающий с дерева лист: сначала машина воспроизводит движения листа, но затем разваливается на куски, в то время как лист целиком прижимается к земле. Фридриху часто снится дрожь самолета. Она – срыв потока с крыла – сигнал тревоги: самолет вот-вот упадет.

Его арестовали ночью, пригнули к земле, почти не дав одеться, и, голого по пояс, повели к машине. Он пытался выпрямиться, его ударили по голове. Фридрих увидел в этот момент, как в прозрачную кабину его боевого самолета врезаются шаровые молнии, растекаясь причудливыми деревцами. Так и метафоры порой болезненно прорастали в его творческой глубине, одеваясь в слова, только удар под дых тогда был изнутри его существа, а не снаружи.

В Караганде Фридрих потерял речь. Писателю, чтобы сказать, что он больше не будет писать, нужно начать писать. Иначе вырастет дело  – отсечь пальцы, сжечь рукописи, сойти с ума. Просто перестать писать и начать жить – не получится. Плати увечьем, уродством, немощью. Плати за золотую пыльцу с крыльев бабочки на твоих пальцах, за блаженное ощупывание языком немоты в собственном рту, за зацелованный воздух. Крошечная взлетная полоса набегает на пилота, расширяется, не он, а она приближается к нему, он центр… Так же набегает и облако, когда, встав в вираж, пилот обходит его, не покидая отведенную для пилотажа зону.