Саломея. Стихотворения. Афоризмы - Оскар Уайлд

что самое торжественное богослужение церкви есть изображение этой трагедии без пролития крови: мистическое представление истории Страстей Господних при помощи диалога, одеяний и священнодействий.

И для меня всегда служит источником благоговейного душевного подъема мысль, что в церковнослужителе, подающем на обедне ответы священнику, сохранились последние остатки греческого хора, который без этого был бы совершенно утрачен для искусства.

Но, в общем, жизнь Христа, где так полно сливаются Страдание и Красота, в их последней глубине и в самом осязательном выражении, – есть в действительности идиллия, хотя эта идиллия и кончается тем, что раздирается надвое завеса храма, тьма скрывает лицо земли и вход ко гробу привален камнем.

Его всегда представляешь себе как юного жениха в кругу учеников; ведь он и сам в одном месте изображает себя пастухом, бредущим с овцами долиной, в поисках зеленых пастбищ или прохладного потока – певцом, хотящим музыкой воздвигнуть стены Града Господня, – любящим, для чьей любви весь мир недостаточно велик. Его чудеса кажутся мне драгоценными, как приближение весны, и столь же естественными.

Мне нисколько не трудно поверить в волшебное действие его личности. Я верю, что одно присутствие его могло приносить мир измученным душам и те, что касались его одежды или рук, забывали свою боль; и когда он шел мимо, по большой дороге жизни, люди, для кого до сих пор тайна жизни оставалась сокрытой, ясно видели ее теперь; и другие, чьи уши до тех пор были глухи ко всякому звуку, кроме звуков ликованья, слышали впервые голос любви и находили его «благозвучным, как лира Аполлона»; и дурные страсти исчезали при его приближении; и люди, чья тупая, лишенная фантазии жизнь была лишь видом смерти, как бы вставали из гроба, когда он звал их. И толпа, когда он проповедовал на склоне холма, забывала и голод, и жажду, и заботы мира сего. И друзьям его, внимавшим ему, когда он сидел за трапезой, грубая пища казалась вкусными яствами, вода – прекрасным вином; и весь дом как будто наполнялся сладким ароматом нарда.

Ренан говорит где-то в своей «Жизни Иисуса», в этом прелестном пятом Евангелии, которое хотелось бы назвать «Евангелием от Фомы»: «величайшее дело Христа, – что он сумел сохранить и по смерти любовь, принадлежавшую ему при жизни».

Конечно, если место его – между поэтами, то он идет во главе любящих. Он знал, что любовь прежде всего есть тайна мира, к которой стремились мудрые, и что только через любовь можно приблизиться к сердцу прокаженного и к стопам Господним.

Христос прежде всего – величайший индивидуалист. Смирение, как все художественные переживания, – лишь один из видов откровения. Душу человеческую всегда стремится уловить Христос. Он называет ее «Царствием Божиим» и находит ее у каждого. Он сравнивает ее с очень маленькими вещами: с крохотным зерном, с горстью листьев, с жемчужиной. И это верно: потому что душу свою можно усовершенствовать, лишь отбросив прочь все чуждые ей страсти, всю добытую культуру и всякое внешнее приобретение – хорошее ли, дурное ли – все равно.

* * *

Всем упорством воли, и больше – всем духом противоречия моего существа я восстал против всего, пока наконец у меня ничего, ничего не осталось на свете, кроме Кирилла.

Я лишился имени, положения, счастья, свободы, имущества. Я был преступником и нищим. Но еще одна драгоценная собственность оставалась у меня: мои сыновья. Вдруг они были отняты у меня законом. Удар был так оглушителен, что я не знал, что делать: я бросился на колени, склонил голову, зарыдал и сказал: «тело ребенка как тело Господне; я недостоин их». Это мгновение, кажется, спасло меня.

Тогда я понял, что мне не остается ничего иного, как взять все на себя. И с тех пор – это, несомненно, покажется странным – с тех пор, я стал счастливее.

…Я достиг последней фазы в развитии своей души. Во многих отношениях я был ее врагом, но она, оказывается, ждала меня, как друг. Когда приходишь в соприкосновение с душой, становишься простодушен, как дитя, как и должно быть, по словам Христа.

Как трагично, что столь немногим людям удается раньше смерти «овладеть своей душой».

Эмерсон говорит: «Ничто так редко не встречается у людей, как самостоятельный поступок воли». Это совершенная правда. Большинство людей – не они сами. Их мысли – мнения других, их жизнь – подражание, их страсти – цитата.

Христос был индивидуалист – не только величайший, но и первый в истории.

Были попытки сделать из него обыкновенного филантропа в духе ужасных филантропов XIX столетия; или ставили Его, как альтруиста, – наряду с невеждами и чувствительными мечтателями. В действительности Он не был ни тем, ни другим.

Конечно, у Него было сострадание к бедным, к заключенным в тюрьме, к униженным и несчастным; но еще больше сострадания было у Него к богатым, к сытым гедонистам, к тем, кто носит мягкие одежды и живет в царских чертогах.

Богатство и роскошь казались Ему большими трагедиями, чем бедность и горе. Что касается Его альтруизма – кто знал лучше Его, что не свободная воля, а предопределение вершит наши судьбы и что не собирают винограда с терновых кустов и смокв – с репейника?

Жить для других, как сознательная формула, никогда не было основой Его веры. Когда Он говорит: «прощайте врагам вашим», Он говорит это не ради врага, но ради нас самих, и потому что любовь прекраснее ненависти. Когда Он предлагает богатому юноше: «продай все, что имеешь, и раздай нищим», Он думает при этом не о нищих, а о душе этого юноши, которую губило богатство. В своем понимании жизни Он сходится с художником, который знает хорошо, что, в силу неумолимого закона самоусовершенствования, поэт должен петь, ваятель – думать в бронзе, живописец – делать мир зеркалом своих настроений, со столь же неизменной определенностью, как боярышник должен цвести весной, хлеб – созревать в золотые плоды осенью и луна, в своем от века предначертанном пути, превращаться из серпа – в полнолуние, из полнолуния – в серп.

* * *

Хотя Христос не говорил людям: «живите для других», но Он сделал то, что нет разницы между жизнью других и нашей собственной жизнью. Этим Он дал личности человека громадную, титаническую силу.

С тех пор как Он явился, история каждой отдельной личности – мировая история, или может сделаться таковою.

Во всяком случае, культура возвысила личность человека. Искусство сделало нас существами с мириадами душ. Кто обладает художественной природой, тот идет с Данте в изгнание и узнает, что солон хлеб чужих и круты их