Божьи дела - Семен Злотников

– «Папа, сожги эту книгу…» – пробормотал я, потрясенный осведомленностью монаха (то было затмение разума, когда я впервые причинил боль моему малышу!).

Я тогда только поставил точку в романе, которому отдал несколько лет жизни, и расслабленно дремал в своем кресле.

Малыш подкрался ко мне, подхватил ноутбук (с не распечатанным еще текстом «Спасения»!) и выбросил его в окно.

Повторюсь, обезумев от ярости, я больно ударил свое дитя.

– Зачем? – помню, взывал я к нему. – Зачем ты это сделал? Зачем, отвечай мне?! Зачем?!!

Он же в ответ умолял меня сжечь мою книгу, а я все не мог успокоиться, тряс его и выкрикивал только одно слово: «Зачем?!»

Роман удалось восстановить, но я до сих пор казнюсь, вспоминая перекошенное личико своего единственного сына и побелевшие глаза…

– Устами младенца, ха-ха! – донеслось до меня.

«Он при этом как будто присутствовал…» – пронеслось у меня в мозгу.

– Все схвачено, Лев Константинович! – смеясь, повторил мне брат Петр на прощание…

Домой я попал поздно ночью, почти под утро.

Машенька с Митей в обнимку сладко посапывали в нашей постели.

Никак не получается ей внушить, что наш мальчик уже мужчина (маленький, но мужчина!) и пора бы уже держаться от него на расстоянии.

Но, впрочем, будить их не стал и, тихонечко притворив дверь в спальню, уныло побрел на кухню.

Болели глаза, во рту было горько и сухо.

Я пил минеральную воду из двухлитровой пластиковой бутылки, обливаясь и захлебываясь, пока не почувствовал, что тону.

С мокрым от слез и воды лицом, без единой мысли в голове, я одиноко стоял посреди кухни и тупо разглядывал Митины разноцветные каракули на стенах (наш мальчик любил рисовать, и, понятное дело, полы, стены и двери жилища служили ему полотном!).

Трудно сказать, сколько времени я провел в бессознательном созерцании милой и незамысловатой детской мазни.

Постепенно, по мере сосредоточения, сквозь живописный хаос у меня на глазах отчетливо проступал до боли знакомый сюжет: в центре картины, на фоне перевернутых гор, бурных рек, утекающих в небо, бессмысленного нагромождения труб, мостов, рельс, дорог, домов и мусорных завихрений, большой человечек занес страшный нож над маленьким человечком…

Я решил, что схожу с ума: ведь я ничего этого раньше не видел!

И где прежде были мои глаза?

Как прозревший слепой, я изумленно разглядывал живописное творение трехлетнего младенца (ровно столько было Мите, когда он, смешно приседая и подпрыгивая, скоренько чиркал и малевал по стене!) и поражался его невероятной сложности и совершенству: великое множество несовместимых, казалось, и невозможных вещей странно сосуществовали и необъяснимо тревожили.

Я с ужасом вдруг сопоставил: почти в то же самое время мною задумывался роман «Спасение»…

Мне сделалось душно и тошно.

Кинуло в жар.

По всему получалось, что он что-то знал (или даже предвидел!)…

Как по наитию, я со всех ног устремился в спальню, подхватил Митю и побежал с ним на руках обратно на кухню.

– Так значит, ты знал? – кричал я, истерически колотя кулаком по разрисованной стене. – Тогда объясни, что именно ты знал?..

Мой бедный малыш спросонья растерянно хлопал глазенками и сдавленно постанывал, как поскуливал, что являлось признаком надвигающегося приступа эпилепсии.

– Что ты делаешь, Лева? – услышал я испуганный возглас Машеньки.

– Что я делаю?! – хрипло передразнил я.

– За что, что он сделал?.. – растерянно бормотала моя любимая.

– Что он тут намазюкал! – продолжал я, не переставая, наносить окровавленными костяшками кулаков бессмысленные удары по стене. – Ты даже не знаешь, ты даже не догадываешься, ты даже не представляешь!

– О чем ты?.. – побелев, прошептала она.

– Он знает, о чем!.. Спроси у него!.. Ему известно!.. – выкрикивал я в бешенстве.

– Боже, Митя! – с надрывом простонала Машенька. – Лева, опомнись!

– Что ты хотел? Кто тебя научил? Что ты нарисовал? – упрямо допытывался я.

– Он, Лева, не знает… он, Лева… – умоляла Машенька, стараясь меня образумить.

– Он знает, я знаю! – кричал я, цепляясь и тряся Митю за ножку. – И ты все поймешь, как посмотришь на стену!

– Отстань, ему больно! – просила она.

– За что он меня так, за что?! – бился я, в слепой ярости круша кухонную мебель, посуду, полки, горшки с цветами.

При этом я, разумеется, различал Машеньку с заплаканным Митей на руках и то изумление, с каким она наблюдала мое необычное буйство, но, увы, в ту минуту меня все сильнее несло по бурной реке отчаяния, властному течению которой невозможно сопротивляться.

Видел я и себя, словно со стороны (будто кто-то второй, тоже я, находился поблизости и хладнокровно наблюдал за первым мной!): в то время как первый с воплями и проклятиями носился по кухне, у второго кривился в усмешке рот и смеялись глаза.

Вторая моя ипостась (до сих пор объяснить не могу!) даже не поморщилась, когда первая рухнула на пол, усеянный битым стеклом…

Если правда, что смерть избавляет от мучений, то воистину лучше бы мне тогда умереть и не знать тех страданий, что впоследствии выпали на мою долю…

Я очнулся в больничной палате.

Я не чувствовал ног и спины; ныл затылок и страшно болела грудь.

Любое шевеление, даже слабый поворот головы причиняли страдание.

Я, похоже, был жив – хотя жить не хотелось.

У окна в лунном свете дремал, полулежа на высоких подушках, старый негр с седой головой; глаза его были закрыты, в уголках пухлых запекшихся губ в такт дыханию пузырилась слюна; временами во сне он что-то непонятно бормотал – по-африкански, должно быть.

«Черный человек, – вдруг вспомнилось мне в унисон моему состоянию, – черный, черный…»

Я не понимал, сколько провел времени вне пределов сознания.

Я не знал, что со мной, и спросить было не у кого.

Я вроде дернулся, чтобы позвать на помощь, да так и замер: больно было дышать, не то что кричать.

Меня, признаюсь, впервые так скрутило, и, кажется, я никогда прежде не чувствовал себя столь беспомощным.

На мгновение даже представил себя лежащим без сил на земле, придавленным сверху нескончаемой, до неба, желеобразной башней из мужчин и женщин, молящих меня о жертве.