Кошкин дом - Илья Спрингсон

кучи, Васёк заебался ковырять. Ебаться, блядина, перестала, да и что её ебать, если на неё без слёз не глянешь, жирная стала как свинья. Храпит как дизель. Выписала, паскуда, бабский журнал с блядьми, который стоит как 10 упаковок крючков. Смотрит целыми днями сериалы ебучие, Ваську некогда новости глядеть и криминал».

Короче, он её любит.

Сын у Васька «в армии». Скоро освободится. Придёт – в Москву поедет, в охрану. В заводе работы нет, а в охрану всех берут. Или в менты, главное, чтоб «после армии». Или сядет, что тоже неплохо, так как сев – он ничего особого не нахуевертит и Ваську будет спокойнее. «У всех сидят – и ни хуя. Выходят.» И помогают потом. Опять садятся, выходят, женятся. Дальше семья, дети, охрана. Жизнь в общем, не на гитаре тренькать…

Дочь у Васька в Москве учится. Обязательно в МИСИСе, даже если и дочери вообще нет, и даже если у неё синдром Дауна.

Отучится – замуж выйдет, в Москве заживёт или в Орехове. Васе внуки, почёт и уважуха в старости, автомобиль и может быть начальничество.

А начальничество – это не что иное как рай на земле и автомобиль. А может даже иномарка.

А если ещё и сын отсидел, бывший мент, начальник охраны, да тоже на иномарке, и дочь замужем за москвичом, и внук, в школу пошёл, и всё это шобло приезжает к Ваську, например на похороны, – вот это высшее, о чём можно мечтать. Это олимп без признаков пизданутости.

Короче, гробы я колотил. Ну не колотил, а оббивал их тканью. А оббив – ложился в гроб и мечтал о том, каким я буду крутым чуваком. И хотелось восстать из гроба и побежать, и крикнуть из гроба: – будущее, ты прекрасно!

27.11.10.

К нам в хату заехал чувак Медведь. Глазки круглые, а рожа толстая. Настоящий медведь. Сказал, что очень хочет кушать, Пушкин родил откуда-то суп. Пушкин любит суп. Он постоянно его отовсюду рожает, хотя суп приносят только в обед. У Пушкина много всякой разной тары, которую он наполняет супом. Пушкин стал у нас главным по уборке и ему льстит, что он сидит вместе с Михой.

Миха – чувак в тюрьмах известный.

Проспал я до половины десятого. Снилась Настя. На улице мороз и суббота, сегодня дорога и вечность.

В тюрьме нет хороших новостей. И ничего положительного не происходит. Ещё в карантине вас ждёт бумажка на стене, в которой написано, что Вы теперь в тюрьме, не думайте о хорошем. Только о плохом. О самом плохом исходе для себя, теперь Вы в тюрьме, но в этом нет ничего страшного. Вот такая белиберда.

Конечно, ничего страшного нет, самое главное, что ты пока не сдох. И может не сдохнешь ещё долго, только те годы, которые ты проторчишь в заключении уже не вернуть, да ладно не вернуть, они впереди все эти годы и впереди такое время ждать, что хочется убиться. Но что-то всё же держит.

И вот так ходишь, бродишь, смотришь в окошко, завариваешь чай и ждёшь, когда будет новый день, такой же, как и прошлый.

Наказание. В моей ситуации тюрьма, конечно, перебор. Максимум, что нужно было – это месяц дурки, чтобы мозг установить на место и поехать за терпилиной аппаратурой. Не навертел я на тюрьму.

А ты вообще не верти, скажет терпила, телевизор и человек.

Но ты попробуй не верти если тебя шиза ебёт, и если у тебя нет мозга, вернее он не работает как у нормальных – он как-то сам по себе, а кот сам по себе.

Ну навертел, допустим, но никто не умер, не сел, не выебан (простите). Зачем тогда в тюрьму если никто не выебан? Взял аппаратуру – отдал аппаратуру, зачем тюрьма? Ни аппаратуры, в итоге, ни хуя.

Какой же мир удивительный всё-таки, как я так угрелся…

Руки мёрзнут. Окно открыто. Собаки, суки, орут. Их кормят в 6 утра.

На вышке мусор машет мне автоматом. Привет, мент. Расход.

28.11.10.

Скоро я буду свободен. Через года полтора-два я стану вольным человеком, большинство торчащих здесь могут мне только завидовать. Миха говорит, что если бы его ждало 2 года, то он бы уже собирал вещи. Всё относительно.

Мир воистину удивительный. Круглый и квадратный. У нас с Димкой есть общая знакомая. Марго.

(Мерцают фонари, тёплая дорога и лёгкий дождь. Деревья за окном пробегают спокойными рядами чего-то живого) Шепчет мотор и шуршат колёса. Сумасшедшая жизнь, приснившаяся днём в тюрьме. Звёздная дорога и запах солярки.

Свобода пахнет соляркой.

Сны у меня яркие и очень ровные. Каждый сон – кино. Кино, в котором нет тюрьмы. Я посчитал, что из четырёх месяцев, которые я здесь – половина прошла во сне, а стало быть – всё не так страшно. Год – это полгода, два года – это год. Живём, Насть.

Димка заварил чай. Он умудряется в тюрьме готовить вкусный чай и угощает им меня. Все остальные спят. Опять полдесятого.

Мне кажется, что воздух – это всё, что проникает в меня через стены. Всё, что происходит вокруг – это время.

(Вот оно болит, Насть, Насть, слышишь, у меня время болит). А смерти ни хрена нет, я чувствую это. Я даже знаю как устроен загробный мир, короче: когда человек даёт дрозда – он попадает к червякам, а душа к птицам. (и к кошакам). Всё, что за птицами – это вечная счастливая свобода, любовь, в которой растворяются цветы и где кошаки и влюблённые всегда ходят вместе и босиком по траве и по лужам. И там никто ни от кого не уезжает. Никогда-никогда, там всегда не нужно ждать.

5:35 утра.

Снега опять насыпало, как я устал смотреть на снег через эту сраную решку. Да хоть ячейки б были покрупнее, а то со спичечный коробок.

Я как в тюремных очках. Всё в клетку, даже тетрадка, в которой пишу.

Задрал я сам себя. Много во мне мата и тоски. Я устал от тоски, но не ныть! Утром всегда я оптимист.

29.11.10.

Никому не нужный понедельник.

!!! Настя звонила!!!! Так легко от её голоса! Успокаивала меня, звала с собой.

Дурочка. Это её надо успокаивать. Посмеялись, погрустили…

Остался мятный запах.

Вспоминаю сейчас свои скитания. Электрички и автобусы, вписки и недолговечные съёмные хаты, из которых