Двужильная Россия - Даниил Владимирович Фибих

а подлинной его профессией был взлом стальных сейфов. Судьба столкнула меня с «медвежатником», фигурой достаточно экзотической, и, естественно, я, писатель, не мог не заинтересоваться ею. Вскоре мы познакомились ближе. Виктор охотно, даже с удовольствием рассказывал о своих налетах на банки, магазины, сберегательные кассы, о том, как, вооруженный револьвером, грабил инкассаторов в ту минуту, когда они, получив деньги, усаживались в машину. Вероятно, здорово привирал, позировал – вот какой я ухарь! – но все равно слушать его было интересно. Основным в натуре такого человека была необузданная жажда жизненных благ, пусть даже самых примитивных.

– У меня такой характер, – откровенничал он. – Если я вижу, человек ест хороший торт, до тех пор не успокоюсь, пока сам такой же не попробую.

Видимо, почувствовав ко мне расположение, давал советы на будущее, как в свое время Николенко:

– Случится вам, Даниил Владимирович, в этапе или лагере, куда попадете, повстречаться с нашими ребятами из преступного мира, сразу скажите про меня. Дескать, вы с Николой-Князем из одного котелка ели, рядом на нарах спали. Никто вас тогда не тронет. Это меня так зовут – Никола-Князь.

Слова «преступный мир» выговаривал он со вкусом. Незадолго перед тем написал Виктор заявление на имя Сталина с просьбой направить на фронт, чтобы дать ему возможность честно защищать советскую Родину и кровью своей искупить преступления.

– Ты в самом деле решил пойти на фронт? – удивленно спросил я.

Никола-Князь ответил хитренькой своей усмешкой:

– Мне только за ворота тюрьмы выйти, а там ищи ветра в поле.

В один из декабрьских дней меня вызвали и повели по длинным коридорам, облицованным коричневой блестящей плиткой. Никак не походили эти красивые тюремные коридоры под белыми сводами на висячие, опутанные проволочными тентами лефортовские галереи. Привели в небольшую служебного вида комнату. За столом сидел молодой человек в простой солдатской гимнастерке без погон.

– Прочтите и распишитесь, – равнодушным будничным голосом сказал он, подавая мне четвертушку листа с текстом, отпечатанным под копирку на машинке. Я пробежал глазами и узнал, что майор интендантской службы имярек постановлением ОСО при МВД СССР такого-то числа приговаривается по статье 58–10 УПК к десяти годам заключения в ИТЛ.

– Вот здесь! – ткнул пальцем молодой человек. Я расписался почти машинально, и меня повели обратно, однако теперь не в камеру, а предварительно заперли в большой вместительный бокс. Постепенно бокс стал наполняться народом. Одного за другим вталкивали ко мне бледных, с дикими глазами, совершенно растерянных людей, которые, очевидно, как и я, только что ознакомились с вынесенным заочно приговором. Одни молчали, потрясенные, раздавленные, у других вырывались восклицания, полные отчаяния и горестного изумления:

– Десять лет, боже мой!

– Десять!

– Пятнадцать!.. За что?..

В боксе уже становилось тесно, мы стояли плечо к плечу, а в дверь продолжали впихивать новых и новых осужденных. Их встречали лаконичным вопросом:

– Сколько?

В ответ слышалось:

– Десять!

– Десять!

– Десять!

Иногда для разнообразия:

– Пятнадцать!..

Особое совещание, таинственная и грозная тройка, куда входил и представитель ЦК партии, работало полным ходом.

18

То, что сделали со мной, выглядело настолько нелепым, настолько несправедливым, что смысл короткой казенной бумажки, которую я механически подписал, не сразу дошел до сознания. А когда наконец я понял, что произошло и что подписал, то похолодел от ужаса. До последней минуты где-то в тайниках души копошилась робкая подсознательная надежда на благополучный исход. Теперь она навсегда погасла. Судьба моя решилась.

«Десять лет!» – повторял я, готовый выть от горя, от возмущения, от изумления человеческой тупостью, санкционированной государственным законом! Десять лет, вычеркнутые из жизни ни за что ни про что. А потом до гроба существование парии с вечным клеймом «политический».

Я вспоминал первого своего тюремного сожителя, харьковского механика. Ему дали десять лет, как и мне. Между гитлеровским шпионом военного времени и мною, честным патриотом, в глазах советского закона стоял знак равенства.

Несколько дней спустя я был вызван к прокурору. В отличие от фронтового был этот человек средних лет и среднего роста, в военной шинели и говорил он не фатовски-самодовольным, а скорее даже виноватым тоном.

– Время сейчас напряженное, военное, – сказал он, словно бы извиняясь за вынесенный мне приговор. – Кончится война – и на ваше дело посмотрят другими глазами.

Похоже, сам прокурор в глубине души сознавал вздорность предъявленного мне обвинения.

Давно кончилась война, умер Сталин, во главе государства стояли новые люди, я закончил полностью свой срок и вышел на волю – и тем не менее понадобилось еще семь лет для того, чтобы добиться полной своей реабилитации.

И понадобилась прежде всего историческая заслуга Никиты Хрущева, разоблачившего «культ личности», понадобились XX и XXII съезды партии, вернувшие к гражданской жизни миллионы невинно осужденных. Тех, кому удалось уцелеть в годы сталинского почти тридцатилетного террора.

Мрак этих дней осветился неожиданной радостью: я получил передачу от матери. Первую передачу, и не продуктовую, а вещевую. Было цветное трикотажное белье, ватная телогрейка, моя старая шапка-финка, не помню, что еще. Это означало, что старенькая золотая моя мама после долгих розысков все-таки нашла меня. Знает, что я жив и здоров. Знает, где нахожусь, знает приговор. Знает, что меня готовят в этап, скоро повезут куда-нибудь в Сибирь или на Заполярный север, в разгар зимы, и, зная все это, спешит снабдить теплой одеждой.

Спустя несколько дней – было это уже под Новый год – получил и продуктовую передачу. Среди вкусных, давно уже не пробованных мною яств были вложены два куска пирога с повидлом. Я рассматривал полученное, и к горлу подступал колючий ком. Ведь все это от себя отрывала мама. Незадолго перед тем тихо умер – навеки заснул – в Москве папа, я получил сообщение от брата о его смерти в тот день, когда мы с Северо-Западного фронта уезжали на Степной. Думаю, что дистрофия тоже сыграла в его смерти свою роль. Мамочка осталась совсем одна.

Пирог с повидлом! Сколько хлопот, сколько труда было нужно затратить на то, чтобы в голодной военной Москве раздобыть белую муку и повидло! Наверное, часами стояла в очередях на морозе – слабая, старенькая, бесконечно терпеливая и бесконечно любящая. Потом пекла своими руками…

Я отметил встречу Нового, 1944 года, этим пирогом. Один кусок съел сам, другим угостил соседа по койке, высокого худощавого инженера с трагическими глазами. Фамилия его и обстоятельство дела, по которому он сидел, выветрились из памяти. Не помню также, почему в тот раз не пришлось мне угостить Николу-Князя. Обычно угощал.

Несколько раз успел я получить в Бутырках передачу от мамы. От мамы, но не от жены.