Земля мертвых - Жан-Кристоф Гранже

– И этого должно быть достаточно, чтобы оправдать вас?

Улыбка Собески:

– Вместе с электронной памятью печи, свидетельством Юноны – полагаю, это перевесит чашу весов, разве нет? А пока что сделайте рентгенографию «Pinturas». На нижнем слое вы увидите охотничью сцену с собаками и павлинами. Это сюжет старинных полотен, которые я купил. Могу их вам нарисовать. Только автор подделки знает, что изображено под ней.

У публики буквально отвисли челюсти. Председатель пытался собраться с мыслями. Прокурор и адвокат истца застыли на своих местах: они не только поверили – у них не было и тени мысли, что́ можно противопоставить этим показаниям.

Что до Клаудии Мюллер, она с трудом пыталась сдержать торжествующую улыбку.

Собески снова взял слово, хотя никто его ему не давал:

– Вы обвиняете меня в двух убийствах (или трех, в зависимости от настроения) без малейших прямых улик: ни видео, ни свидетелей, ни единого следа на месте преступления, где обнаружили тела. Только улики, которые кто угодно мог подложить в мою мастерскую. А я вам предлагаю доказательства моего присутствия в мастерской в ночь убийства Софи Серей.

Корсо кипел. Собески выкрутится. А ему самому придется переваривать эту судебную ошибку до конца своих дней.

– То есть вы предпочитаете отсидеть за подделку, а не за убийства? – спросил бубновый король. – Я вас понимаю.

– Вопрос не в этом, господин председатель. Я хочу, чтобы меня судили за то, что я сделал, а не за то, чего я не делал.

– Но до сих пор вы скрывали истинный характер вашей деятельности.

– Я такой же человек, как все, – улыбнулся Собески. – Надеялся проскочить между каплями дождя.

– По крайней мере, похоже, что сейчас вы говорите правду.

– Я художник. Я Гойя. Запихните меня в тюрьму, дайте кисти и краски, и моя жизнь будет продолжаться.

Корсо начинал понимать, в чем заключается истинное безумие Собески, – его страстью было не убийство, а искусство. Странный – и завораживающий – случай шизофренического помешательства на живописи. Он бросил взгляд в сторону присяжных. Эти остолопы не только верили, но и восхищались подобным сочетанием про́клятого поэта[76], воскресшего призрака и потенциального преступника.

Далеко не в первый раз коп видел, как справедливость утекает у него сквозь пальцы – скорее струйкой мочи, чем песка.

– Объявляется перерыв, – провозгласил председательствующий. – Заседание продолжится во второй половине дня.

72

– Почему вы не сказали правду?

– Я сказала правду.

– Вы всегда утверждали, что в ту ночь у вас были интимные отношения с Собески.

– А еще я сказала, что помогала ему в работе.

– Вы не уточнили, в какой именно.

– Никто меня об этом не спрашивал, и я не стала вдаваться в подробности.

– Итак, вы подтверждаете, что ассистировали Филиппу Собески в создании поддельной картины в ночь с шестнадцатого на семнадцатое июня две тысячи шестнадцатого года?

– Да.

– Что это за картина?

– Я не знаю.

– Как это вы не знаете?

– Я ее целиком не видела. Я работала только над отдельными деталями.

Разумеется, Юнона Фонтрей лгала, но соблюдала политику умолчания, выбранную ее ментором: никоим образом не разглашать сущности контрафакта, созданного в ту ночь. Она не выглядела ни испуганной, ни расстроенной, – скорее, она злилась. Растрепанная, с выпученными глазами и покрасневшими щеками – полное впечатление, что ее тащили на свидетельское место за волосы.

– Как давно вы ассистируете Собески?

– Около года.

– Расскажите с самого начала, пожалуйста.

Делаж наслаждался тем, что маленькая нахалка вынуждена пластаться перед ним. За время процесса столькие сумели дать ему отпор…

– Вначале я занималась только закупками. Заказывала краски, подрамники, холсты. А еще вела счета. Филипп был очень требователен в этом смысле. Счета должны были быть безупречны.

– Вам ничего не казалось странным?

– Казалось. Он тратил деньги на странные вещи.

– Например?

– На старые картины, не представлявшие ни малейшего интереса.

– Где вы работали в то время?

– В служебном помещении при его мастерской, я хочу сказать – официальной мастерской.

– А когда он вас привел в другую, на улице Адриена Лесена?

– Кажется… месяцев шесть спустя. Он мне объяснил, что ставит там опыты с пигментами, проводит исследования, которых никто не должен видеть.

– И вы ему поверили?

– И да и нет. Мне казалось, он сам составляет для себя краски, пробует разные химикалии. И еще гигантская печь… Это было странно.

– Вам было страшно?

– Вовсе нет. Мы уже давно с ним спали.

Делаж вздохнул.

– Когда он открыл вам правду?

– Еще позже. Он сказал, что в нем два художника. Тот, кого я знала, и… сам Гойя.

– И что вы в тот момент подумали?

На лице Юноны мелькнула улыбка. Горячность постепенно проходила, ее птичьи черты вновь обретали четкость. Со своим внушительным носом и прозрачным взглядом студентка имела вид одновременно решительный и мечтательный, виноватый и невинный.

– Я сказала себе, что он гений.

Председатель, казалось, сдержал едва не слетевшее с языка замечание личного порядка – ругательство, конечно же, – и продолжил:

– Вы осознавали, что он изготавливает подделки, которые затем продает? И что такого рода бизнес является чистой воды мошенничеством в меркантильных целях?

– Он объяснял это иначе.

– Не сомневаюсь.

– Он хотел не просто писать в стиле Гойи, но создавать произведения, возникшие из прошлого. Он говорил… – ее голос дрожал, – что открыл брешь в пространстве-времени. – Она бросила на Собески влюбленный взгляд. – Это было потрясающе.

– А главное – незаконно.

Юнона пожала плечами и устремила свой хрустальный взгляд прямо в глаза судьи:

– Я уже четыре года учусь в Академии художеств. Мне преподавали рисунок, живопись, скульптуру. Я проходила стажировки, работала ассистенткой у признанных художников. Но нигде я столько не узнала об искусстве, как за несколько месяцев у Собески. С ним я получила доступ к… самим истокам живописи.