Фельдмаршал в бубенцах - Нина Ягольницер

Преданный вам Гверино».

Глава 22. Ожоги болотных огоньков

В дверь кабинета постучали, и мать Доротея нехотя подняла глаза от попорченного сыростью документа, который переводила.

— Прошу, — отозвалась она, и в кабинет заглянула сестра Нилда. Ее узкое лисье лицо отражало смесь возмущения и растерянности.

— Матушка-настоятельница, — скороговоркой прострекотала она, — тут к вам визитерша рвется. Никакого вежества не знает, сколько б я ни увещевала. А такая с виду приличная девица…

— Рвется — значит, есть нужда! — оборвала тираду монахини мать Доротея. — Зови.

Аббатиса отложила документ, внутренне испытывая легкую досаду: ей не сразу удалось сосредоточиться на работе и прерываться не хотелось. Но мать Доротея знала, как много непоправимых нелепостей может наворотить человек, которого отказались выслушать, и подчас даже ночью принимала посетителей, среди которых попадались и самые неприглядные личности.

Однако на сей раз за сестрой Нилдой в кабинет вошла хорошо одетая девушка.

— Доброго дня, — поклонилась девица, и мать Доротея коснулась ладонью ее головы, покрытой опрятным белым чепцом.

— Ты свободна, сестра, иди с Богом, — кивнула монахиня Нилде и внимательно посмотрела в лицо визитерше. Глаза девицы были красны, а губы сжаты в непреклонную линию. Когда за сестрой Нилдой закрылась дверь, мать Доротея вновь села за стол.

— Что тебя терзает, милая? — проговорила она мягко, чувствуя в гостье какую-то мучительно натянутую струну и пытаясь сразу ее ослабить. Однако девица нахмурилась:

— Меня зовут Росанна Барбьери, мать Доротея. Мне очень нужно повидать одну из послушниц, служащую в госпитале, сестру Паолину.

Настоятельница ничем не выразила удивления:

— Да, Паолина служит здесь. Однако она затворница, к ней не допускаются посетители. Не могу ли я чем-то помочь тебе?

Брови Росанны дрогнули, и мать Доротея готова была поклясться, что в этом жесте мелькнула ирония:

— Вот как, затворница… А мне все же необходимо поговорить с нею. Это очень важно, матушка.

Настоятельница покачала головой: в горячности девицы ей послышалась нотка отчаяния. Несколько секунд посмотрев, как Росанна ожесточенно мнет кромки рукавов и покусывает губы, монахиня поднялась и подошла к девушке.

— Послушай меня, милая, — проговорила она серьезно, глядя в припухшие карие глаза, — я вижу, ты понесла утрату. Ты знаешь, на моих руках умерли много десятков людей. Я винила себя в смерти каждого. И до сей поры не могу без боли закрыть человеку лицо покрывалом. Верь или не верь, но каждая из сестер помнит по именам всех, кому сложила руки на груди. Но увы, мы не всесильны. Мы боремся со смертью и наукой, и молитвой. Но даже самые искусные, самые ученые из моих соратниц нередко терпят поражение. А посему, кого бы ни отняла у тебя судьба, поверь — это не вина сестры Паолины.

Однако глаза девицы наполнились слезами, а подбородок дрогнул.

— Все не так, матушка, — прошептала она, — благодарение Господу, у меня уж много лет никто в семье не хворал. Однако утрату… да, я понесла. И Паолина должна услышать об этом. Она тоже… знала этого человека.

Мать Доротея скользнула взглядом по платью девицы.

— Ты венецианка, — констатировала она, — а у Паолины в Венеции нет знакомых, кроме пациентов. С самого приезда в город она никогда не покидала госпиталь.

Росанна не ответила, только сжала губы так, что они побелели, а слезы уже неприкрыто заструились по щекам. Настоятельница же невольно протянула руку и провела пальцами по бледному лицу девушки.

— Джузеппе? — тихо спросила мать Доротея. Она почему-то не сомневалась, что угадала верно, и сейчас ждала взрыва отчаяния. Но девица вдруг резко вскинула руки и утерла слезы.

— Прошу вас, матушка. Позвольте мне увидеть Паолину, — глухо отрезала она.

Мать Доротея умолкла, отводя глаза к распятию. Отчего-то умиротворенный лик Христа всегда помогал ей отбросить лишние сомнения и посмотреть на любой вопрос ясно и непредвзято.

И сейчас монахиня ощутила, что, переложив заботу о прислужнице на сестру Юлиану, она успела упустить немалый период времени… Какая она сейчас, эта вечно заплаканная бледная девушка со слишком крупными для худого лица глазами? Мать Доротея укрыла ее от опасности, грозящей ей извне, но как насчет тех демонов, которые Паолина непрестанно носила в себе? Совладала ли она с ними?

И вдруг настоятельница поняла нечто новое, о чем не задумывалась раньше. Паолина была дорога Джузеппе — об этом мать Доротея знала. Но кем был сам Джузеппе для Паолины? В сущности, настоятельница так и не позаботилась узнать это, уверенная, что намного важнее оградить опозоренную девушку от мирских тревог. Тогда это было правильно, но сейчас? Если Паолина узнает о смерти Джузеппе, чем станет для нее эта новость? Скорбным известием или ударом, от которого она будет оправляться годами?

Мать Доротея смотрела Спасителю в глаза, настойчиво ища в себе ответ. Она была добра. Но годами занималась лекарской наукой, поэтому давно знала, что доброта подчас плохой советчик. Не желая причинить человеку боль, можно отказаться ампутировать гниющую руку или вскрыть нарыв.

Но пройдет немного времени, и недужный умрет в страшных муках, а доброта обернется преступлением. Раны Паолины заживут. А оставленная без присмотра душевная хворь съест ее заживо. Значит, нужно лечить…

Монахиня посмотрела на Росанну, все так же молча ожидавшую решения.

— Я позволю тебе увидеть Паолину, — промолвила она.

* * *

Госпиталь был большим, старинным и гулким. Крутые лестницы были чисто выметены, узкие стрельчатые окна пропускали яркий солнечный свет, но Росанне все равно стало жутко. Отчего-то казалось, что застарелая, вековая человеческая мука пропитывает камень плит и колонн, въедаясь в самое нутро любого чужака, не защищенного доспехами монашеского облачения. Но она шла за настоятельницей, глядя перед собой и пытаясь не задумываться о том, что может таиться за плотно закрытыми дверьми, откуда порой доносились вскрики, плач и бормотание.

Мать Доротея ввела Росанну в небольшой зал с низким потолком и велела:

— Подожди здесь. Я советую тебе помолиться. Испроси у Господа искреннего желания поровну разделить скорбь с другой душой, а не найти утешение в причинении ей равной боли.

Монахиня вышла, а Росанна повернулась к окну. Оно было слишком высоким, чтобы выглянуть во двор, и девушка